Большая родня
Шрифт:
И, погружаясь в свои соображения, Дмитрий не заметил, как изменился Тур, как радостно заискрились его глаза, забились в дрожи уста.
— Дмитрий Тимофеевич, ты… ты молодец, — взволнованно подошел к нему и крепко пожал руку. — Ты настоящий солдат.
И эти простые слова надолго запомнил Дмитрий. Радостью и печалью дохнули они: повеяло теми далекими и живыми воспоминаниями, той суровой и искренней человечностью, тем волнующим теплом, которое всегда было в речах Свирида Яковлевича, Маркова, Кошевого… Где они воюют теперь?
Ничего не мог ответить Туру, но этот день еще больше сблизил его с молодым комиссаром, к слову которого всегда прислушивался вдумчиво, внимательно.
Однажды Дмитрия в особенности взволновала суровая логика и поэтичность командира.
Как-то вечером дед Туча, тяжело переживая потерю своей жены, погрузился в наивные соображения об историческом прошлом страны.
— Нет, нет таких казаков, как когда-то были. Вот были герои, — закончил старый, обращаясь к Федору.
Тур встал с земли. Глаза его во тьме засветились сухими огоньками.
— Есть, деда, — тихо промолвил, — и значительно больше есть теперь в нашей стране героев, чем за всю историю было. Но не об этом я хочу сейчас сказать. Вы, деда, партизан, и мне хочется, чтобы вас не сбивала с толку однобокость. Во всем нужна ясность. Мы очень уважаем героическое прошлое, своих достойных предков, но живем не прошлым, а современным и будущим. Еще тридцать пять лет тому Феликс Дзержинский, светлый рыцарь революции, сказал: «Не следовало бы жить, если бы человечество не освещалось звездой социализма». А нас эта звезда и осветила, и вырастила. Поэтому все народы с надеждой смотрят на нас… — Тур, увлекшись, начал говорить сложнее. — Те же государства, которые не имеют верного указателя, которые разбрызгали жизненные соки на мертвый песок, которые погрязли в торгашеской грязи, — свою грязь прикрывают завесой прошлого, живут воспоминаниями и лицемерными сожалениями. Они за сорок дней народ отдают в плен, а сокровища прошлого плывут в фашистские лапища или продаются с торгов. Мы не принадлежим к таким государствам. Мы множим славу прошлого сегодняшним днем. И вы сами, деда, недаром пришли в эти леса. Так как ничего более дорогого Отчизны у нас нет.
— Правду говоришь, командир.
А Тур, помолчав, зашелся резким кашлем, потом еще тише обратился к Черевику:
— Ты поэзию любишь. Чьи это слова?
Лiси прапрадiдiв i гори зникли в сумi, I осипаються притертим пiр'ям думи. В домашнiй затишок пiсень спадає квiт, I лютня у руках слабких стиха поволi, I зa плачем рiднi моєї у неволi Часом не чую дум, пiсень минулих лiт, Та iскри юностi, як райдуга травнева, У глибинi грудей, проте, не раз спахнуть, I пам'ять освiжать, простелять добру путь I пам'ять в час такий, мов лампа кришталева, На диво, прочуд всiм, оздоблена митцем, Хоча i пил її охмарив давнiм днем, Але у серце їй свiчник поставиш ясний — I сяйвом свiтлих барв спахнуть минулi днi, I розiв'ється знов у замку на стiнi Килим прадавнiх лiт, притьмарений, прекрасний.— Мицкевич?
— Мицкевич. Великий художник. Но слишком идеализировал прошлое… Вот победим, Федор, фашистов, и такие мы произведения увидим, сами создадим о своих героях, о своей Родине, что и в мире таких не было. Ибо живет наш народ не ковром древних лет, а вверх поднятым крылом…
— Горячий парень, ой, острый, — говорил о нем Туча. — Только бы выздоровел. Как начнет он кровью плеваться, меня будто кто шилом в мозг ширяет. Вот сволочи! Калечат людей, словно это не живая плоть. Из таких надо жилы выматывать, чтобы у любого, кто хоть в зародыше имеет ненависть к людям, шкура от страха отваливалась, чтобы он в душе паскудной зарекся пальцем задеть человека. Ты не думай, что любит дед наказывать. Я в молодости как весенний гром был — самым сильным парнем на наши села. Но в глупости, в потасовки не лез. А теперь сам на куски резал бы любого врага, своего или чужого. Думаешь, легко мне? Если бы ты знал, какая у меня жена была. Сердце ее весь свет жалело, сколько она дел переделала, сколько хлеба нажала. Маленькую медаль, золотую, получила в Москве. Думаешь, легко ее костям, перегоревшим, лежать в земле? Все вначале просила, чтобы похоронил ее на кладбище возле дочери — вишняк там разросся, тополь стоит… А я собрал ночью ее косточки, замотал в кусок холста и закопал под яблоней. Может после войны ее просьбу исполню…
Дрожат под глазами сетки морщин, и, не в силах сдерживать наплывы воспоминаний, Туча как-то жалостливо махал рукой и отходил от Дмитрия.
В понедельник под вечер поехали на мельницу. В землянке оставили одного Тура. Туча умостился извозчиком, а Федор, надев жовтоблакитну [125] повязку, выполнял роль полицая.
Тихий погожий вечер еще не погасил самородки золота, разбросанные над горизонтом, а уже небо разливалось, как паводок, заливало сизо-зеленой водой луга, и тучи, затухая, плыли той бескрайностью, как острова. Потом из-за леса выплыла луна, на отаве замерцали росы, засветились на красной одежде конского щавеля. В плавнях забеспокоилась дикая птица и долго, грустно крякала, не могла успокоиться.
125
Жовтоблакитна — желто-голубая.
Проезжая мягкой луговой дорогой между рядами округлых верб, Туча кнутом затронул ветку, и увядшая листва с тихим шорохом, перекручиваясь, постепенно посыпалось на спины лошадей, на телегу и на землю.
Все: и небо, и сено, в труху перемолотое в глубоких колеях дороги, и сырое гниловатое дыхание реки, и тревожный крик птицы, и невысокая росистая отава — извещало, что лето уже передает ключи безрадостной осени.
Не раз слыханный размеренный перестук мельницы напомнил Дмитрию что-то до боли близкое, неповторимое, от чего защемило и быстрее забилось сердце. Не было времени разбираться в путанице воспоминаний, так как уже чернела дощатая мельница и вздыхало, рассыпая синевато-серебряные капли, большое колесо. Федор соскочил с телеги и первый зашел на мельницу. Там быстро промелькнули две или три женские фигуры и исчезли, спустившись к воде.
— Добрый вечер, хозяин! — поздоровался Дмитрий с мельником, пожилым мужчиной. Вся одежда на нем, борода, брови, лицо были покрыты сладковатой дымчатой мукой.
Белая пыль дрожала в мельнице, обвивая и оплетая нитями убогие стены и снасти.
— Доброго здоровья.
— Кому зерно мелешь?
— Известно кому — вспомогательной полиции.
— А людям?
— Не велено.
— Возьмем мы у тебя, хозяин, несколько мешков муки.
— Бумажка есть?
— Аж три бумажки. Видишь, какие? — Федор слегка тронул рукой ружья. — Хорошие?
— Документы исправные, — неловко улыбнулся мельник. — Значит, вы не из полиции?
— Выходит.
— Так вы, ребята, забирайте муку хоть всю, только меня свяжите и положите в уголок.
— Это можно, — с готовностью согласился Федор. — Мы люди не гордые.
Когда связывали мельника, тот шепотом спросил у Дмитрия:
— А можно дорогу к вам узнать, если это не военный секрет… Вы меня не бойтесь. Немецкая власть где-то мне держится. А многие люди слоняются теперь. С радостью пристали бы к вам.
Дмитрий пытливо взглянул на мельника:
— Кто они? Хорошо их знаешь?
— Как не знать. Советские люди.
— Коммунисты есть среди них?
— Есть. Мой зять. Раненный еле добрался домой, а теперь сохнет человек без живого дела.
— Кем до войны был?
— Механиком.
— Где живет?
— Третий дом над речкой, если по течению идти. На доме гнездо аиста, — повеселел мельник. — Может вас свести с ним? Я сейчас сбегаю.
— Не надо. Сами познакомимся, — прикинул, что о таком деле надо посоветоваться с Туром.