Большая родня
Шрифт:
— Дядя!.. — умоляет парень.
— Ничего, ничего! И голый домой дойдешь. Пусть полюбуется тобой, красавцем, девушка, покраснеет за тебя — и в глаза плюнет.
— Хоть трусы оставьте! — навертываются слезы.
— Я тебя оставлю. Не боялся грешную душу показывать, так теперь грешным телом посвети.
— Нет, не буду снимать! — вдруг решительно парень застегивает пуговицы. — Как хотите — убейте или к себе берите. Верой буду служить. Разве я не искал партизан?
— Мне таких перевозчиков не надо.
— Дядя, возьмите, не ошибетесь. Я пулеметчиком буду.
— Товарищ, а может из парня что-то выйдет? — касается его руки лейтенант.
Призадумался на минуту, не спуская глаз с лица Федора, которое окидывалось потом и подвижными округлыми пятнами.
— Благодари красного командира. Он тебя, поганца, пожалел.
Федор смущенно кланяется лейтенанту.
— Будем знакомы. Бригадир Дмитрий Горицвет, — вплотную подходит к лейтенанту.
— Лейтенант Савва Тур.
— Куда же теперь думаешь?
— К вам партизанить. Куда же иначе.
— Член партии?
— Коммунист.
— Хорошо, — повеселел Дмитрий. — Будешь в нашем отряде комиссаром. Тебе командиром годилось бы, да я беспартийный.
— А где же ваш отряд?
— Отряд? Я, ты и этого безштанька захватим. Вишь, какими овечьими глазами смотрит…
— И это все?
— Все.
— Вон как, — беззвучно смеется Тур, и его подбитый глаз нервно вздрагивает.
— Ничего, одно зерно дает горсть зерна, — уверенно говорит Дмитрий и себе улыбается. — Среди людей не останемся без людей, — пусть только услышат о добрых делах.
На следующую ночь, оставив на Городище Тура и Федора Черевика, он поскакал на пасеку, чтобы пополниться продовольствием и всяким инструментом. Усталость клонила к гриве, валила с коня.
Пустил буланого на поляну, а сам быстро и тихо пошел на пасеку.
Бледное лунное сияние осветило длинные ряды ульев; мягким синеватым светом переливались стены старого дома. Возле дуплянки под грушей что-то зашевелилось, и Дмитрий осторожно отскочил в тень, схватившись за автомат.
— Дмитрий Тимофеевич, это ты? — вышел навстречу Марк Григорьевич.
Только теперь заметил Дмитрий, как за последнее время подался старый пасечник. Глубокими тенями залегла в глазах молчаливая печаль, опустились прямые плечи, дрожащей стала походка.
— Надоел я вам, Марк Григорьевич.
— И не смей такое говорить. Чтобы и словом не оговорился мне, — постучал палкой по земле. — Или ты думаешь — мне два века жить надо?.. Находился по зеленой земле, пожил между людьми, детей вырастил — пора и честь знать. А вспомнит кто из людей после смерти добрым словом — для старого и это хорошо. Мы люди простые, — и вздохнул. — По дочери скучаю. Все вижу ее: то маленькой девочкой, то уже студенткой. Она у меня без матери росла — сам воспитывал, поэтому и помню больше всего.
— Славная девушка.
— Славная, — обрадовался Марк Григорьевич, что хоть разговором можно отвести душу. — Восемь лет ей было, а она уже по хозяйству, как хозяйка, распоряжалась. Горшок не поднимет до шестка, так приставляет скамеечку, потом влезет сама на нее и ставит в печь. И уроки, бывало, выучит, и еды наварит, и мне на пасеке помогает. Бойкая девушка была.
Сели на бревне, помолчали. Снова где-то в кустах запел молодой соловей.
«Осень наступает. Надо запастись мукой, соорудить землянку в Городище».
Пошатнулась луна над деревьями, мальками вскинулись росы.
— Засну, и сразу же проснусь, — кажется, идет моя Соломия ко мне. Выйду ей навстречу, а нигде никого, только дерево шумит и печалится.
«Почему же дерево печалится?.. Осень, война. Людям и лесам теперь больше всего досталось… Кто же это чернеет на дороге? Ей-право, Соломия» — подсознательный толчок выводит его из полусна, и Дмитрий долго не может понять, где он и что с ним.
— Пошли, Дмитрий Тимофеевич, в хату. Соснете часик, другой.
— Пошли. Так спать хочется, — признался, зевая. — За две ночи может часа три отдохнул.
— Хоть удалось что-нибудь сделать?
— Не без того.
— Вот глупая голова! — ударил себя рукой по лбу Марк Григорьевич. — Я и забыл, что приходил ко мне на пасеку мой ровесник — дед Туча, Денис Викторович. Ты же знаешь его?
— Припоминаю немного. Это тот, который когда-то в молодости, рассердившись на нескольких парней, снял с них фуражки, руками поднял возле стрехи верх чьей-то хаты и вложил их в замок [121] .
121
Замок — самый верхний средний клинообразный камень свода или арки.
— Он самый, он самый. Бить парней не хотел — одним кулаком убил бы, поэтому так поиздевался над ними. Он трех фашистов убил, а теперь партизан ищет. Бабу его, все хозяйство — огнем пустили. Сожгли. Прими его, Дмитрий Тимофеевичу, к себе. Крепко злой человек стал. Будет бить врага, как траву косить.
— Чего же, пусть приходит, нам такие нужны, — согласился Дмитрий, затворяя сенные двери и широко вбирая грудью медовый настой лесных яблок.
— Вот и хорошо, — закивал головой Марк Григорьевич, — я ему сказал, чтобы ко мне еще пришел, а сам страдал, согласишься ли ты. Может что перекусишь?
— Спасибо. Вот харчей немного возьму у вас. Разживемся — отдам. Топор, пилу надо нам.
— Что, строиться думаешь?
— Эге.
— Муки вам надо?
— Конечно.
— В Майдане Петриковском уже мельница работает, немцам пшеницу мелет, а дядькам мельник разве что крадучись какой-то пуд передерет. Мужчина он хороший. Езжай туда и набери несколько мешков.
Дмитрий забирается в ванькирчик, набитый ульями, кадками, рамами, и сразу засыпает нервным чутким сном. Просыпается от скрипа двери, голосов Марка Григорьевича и неизвестного. Руки невольно находят оружие.