Большая родня
Шрифт:
— Дядя Митя! — смеясь, охватывает ручонками голову Дмитрия.
— Тетя Галя, — в унисон отвечает.
— Я не тетя, — возражает девочка.
— А кто же ты?
— Я Галя.
— Кто же тебе такого наговорил?
— Сама знаю.
— А еще что ты знаешь?
— Что вы Гитлера убьете. Правда, дядя Митя?
— Правда, тетя Галя.
— Я не тетя.
— А кто же ты?
— Я Галя.
— Кто же тебе такого наговорил?
— Никто! — догадывается девочка, что над ней насмехаются, и обижено надувает губы.
— Ну, если не признаешься — заброшу на хату!
— Не забросите, — уверенно заявляет Галина, гарцуя на плечах и сильнее охватывая голову Дмитрия.
— Почему?
— Потому что вы добрый, дядя Митя… Таким и мой отец был.
И эти наивные слова вместе с тем смущают и болью наливают душу Дмитрия.
Оседлав коня, поехал с Созиновым проверять охрану: боялся, чтобы на радости не хильнули парни лишнего. Потом завернул на площадь, где играла гармонь и молодые партизаны так кружили с девчатами, что пыль и выбитый спорыш высоко взлетали вверх. А старшие готовились завтра выезжать в поле: пахать вдовам и партизанским и красноармейским семьям. На дворах бряцала упряжь, железо, звонко отзывались партизанские голоса:
— Разве это плуг? Это слезы, а не плуг: лемеха нет, пятка протерлась, рукояти поломались.
— Эх, кабы трактор… хоть бы увидеть…
— Ты, браток, тракторист?
— Да нет, пулеметчик…
— А был?
— Бригадиром тракторной…
— Как земля вечером пахнет.
— На урожай…
XVІІ
Утром простились с Туром, выехали со двора.
В долинах пели ручьи, и каждый из них имел свой голос. На крутых холмах удивительными обрамлениями взлетали и опускались на землю расцветающие яблони, обвивая все село. Даже лучи солнца, процеживаясь сквозь яблоневый цвет, становились бледнее и мягче.
За мостом обошли сожженную улицу, огражденную черными скелетами мертвых деревьев, и выехали за село.
Вокруг раскинулась, разгулялась зеленая весна. В высоком небе, заваленном белыми пушистыми глыбами туч, звонили в сотни колоколов крохотные жаворонки. По зелено-желтых лугах важно шагали аисты, возле заводи керкнула цапля, а потом загудел водный бугай. Из ивняка кем-то потревоженная тяжело взлетела куцехвостая кряква и, как осколок, с фуркотом упала в заросли. На быстрине всплеснулся сом, и долго по воде вплоть до самого берега расходились широкие круги.
Справа луга круто поднимались вверх, и рыжие обветренные холмы, покрытые редким кустарником и травой, красовались складками и глубокими рубцами, как вояки, видавшие виды в походах.
На холмах белели небольшие хаты, а в долинах теснились кудрявыми отарами окаменевшие вербы. И вдруг один небольшой овраг до самого Буга задымился красной рекой. Казалось, кровь, подымаясь розовым туманом, плыла по долине плотно и неустанно. Аж коня остановил Дмитрий, а руку козырьком приложил к глазам, рассматривая ту страшную кровавую долину.
«Сиреневый огонь цветет, — в конце концов понял, но тревожное сравнение долго еще сжимало сердце: — так наша кровь течет».
В соседнем селе их остановил отряд самообороны — крестьяне, вооруженные мадьярскими «пушками», берданками и допотопными кремневками. Обязательно желая показать свою власть, они хотели повести командиров к коменданту села, назначенного штабом партизанского соединения. Но, разговорившись, подобрели и попросили, если есть, патронов к ружьям.
— Какими вы стреляете? — показал Дмитрий на мадьярскую винтовку.
— Какими придется, товарищ командир. При наступлении на город стреляли нашими. Трехлинейками лучше — патрон меньше. Пуля летит, фурчит, фашисту страха целый мешок нагоняет: за мину принимает, — весело, скороговоркой промолвил неуклюжий чернобородый крестьянин.
Чем ближе подъезжали к селу, тем сильнее волновался Дмитрий. Воспоминания, размышления, предчувствия так налетали на него, что он отклонялся назад, будто в грудь бил крепкий порыв ветра. Казалось, что с годами должны были улечься чувства, как река, вошедшая в берега после наводнения, должна была б уменьшиться острота боли и радости, а переживание — уступить здравому рассудку, притемнить картины прошлого, особенно у такого сдержанного человека, как Дмитрий. Иногда и самому казалось: он столько пережил, столько увидел плохого и страшного, что душа его больше не сможет вместить в себя тех странных волн, что наполняют глаза, сердце и ум новым богатством и красотой. Однако так только казалось.
Достаточно было короткого отдыха, достаточно было столкнуться с наболевшими человеческими печалями или скупой-скупой радостью, чтобы снова почувствовать, что все человеческое беспокоит и радует.
Сильнее забилось сердце, когда впереди мелкими дымчатыми кудрями начала повевать родная дорога. Будто с побратимом, поздоровался с нею. Больше не в силах сдержать волнение, потрепал Орла по шее, и тот, прищуривая уши и расстилаясь, помчал во весь карьер утоптанной дорогой. Охрана бросилась перекрывать им путь, но сразу изумленно и радостно узнала Дмитрия. Хотелось соскочить с коня, расспросить про своих, но невероятным усилием сдержал себя: что же ему тогда делать, если никого нет дома? Поклонился крестьянам и поскакал дальше.
Созинов, пристально разглядывая все вокруг, с удивлением и радостью узнавал это село, припомнил образ незнакомой женщины с дочерью, которая лечила его рану. Вот и дом ее показался на углу.
«Где ни будете, а к нам после войны заезжайте» — как сейчас услышал мелодичный голос русоволосой девушки.
— Дмитрий Тимофеевич! Родня моя здесь! — арапником показал на дом Марты.
— Какая родня? — удивился и в воображении увидел Марту такой, какой она была на мельнице.
— Одна женщина здесь мне рану перевязывала. Как ее?
— Марта Сафроновна?
— Правильно. Заедем к ней?
— Заезжай. Я чуть позже прибуду. Про своих узнаю. Если долго не буду — разыщешь меня.
У самых ворот он увидел Марту, которая стояла, глядя на всадников. Она его, видно, не узнала, так как даже с места не двинулась. А когда Созинов соскочил на землю, молодая женщина пошла ему навстречу…
Дмитрий летит тихими улицами. Вот и его двор бушует мелким светло-зеленым кружевом молодого тополиного листья, белой волной поднимается расцветший сад. Орел легко перескакивает ров, и Дмитрий, уже не слыша веса своего тела, придерживая рукой саблю, бежит к своей хате, которая, кажется, сама, покачиваясь, приближается к своему хозяину.