Большая родня
Шрифт:
Мертво вокруг, только ветерок еле-еле баюкает деревья, осыпает цвет. У порога сгустком крови краснеет округлый расколоченный замок, дверь забита лишь небольшим колом. Порывисто срывает с прибоя щеколду и входит в дом.
Пустыней отдают осиротевшие стены серая пыль пушистой скатеркой застлала стол, стоящий посреди хаты, завяли на окнах не политые вазоны, а из-под пола, между двумя прогнившими досками, выбился небольшой кустик травы. Луч солнца качался на светлом зеле, оплетал его тоненькой, чуть уловимой теплой пряжей.
Только это и было живым в доме Дмитрия.
XVІІІ
Спала она или не спала? Утренний холод пронизывает ее тело. Едким туманом парует болото, и сквозь туман видно, как розовеет на востоке — наверное, солнце всходит. Югина взглянула на детей и вдруг замерла: возле Ольги, скрутившись кольцами, лежит гадюка. Близость опасности сразу же выводит женщину из оцепенения; она, боясь даже дохнуть, отступает назад, где между кустами ольшаника то здесь, то там чернеют сырые, набухшие сучья. Хватается руками за один, и он тихо хрупает у земли, возле корня.
«Хоть бы не промахнуться. Хоть бы не промахнуться» — заклинает все ее тело, а в глазах аж темнеет, так как они видят только безобразные темные кольца гада.
С силой ударила палкой, и показалось, будто само сердце выскочило из груди. А потом быстро забухала узловатым концом по осоке, не замечая, как черная вода, смешанная с мелкими ниточками корешков, заляпывала одежду и лицо.
— Мам, что вы? — проснулся Андрей и оторопел, видя расширенные от испуга, напряжения и волнения большие потемневшие глаза.
— Ой, — схватилась за грудь. — Так перепугалась, так перепугалась! — и, кривясь от отвращения, отбросила палкой гадюку в болото. — Пошли, дети мои, подальше от этого проклятого места.
— Куда же пойдем? — спросил Андрей.
— В Майданы пойдем. Нет моей силы больше гноить вас в болотах. Слышали же, что умер ребенок у Лукияна Зарембовского.
— Ее гадюка укусила, — проснулась Ольга, протирая глаза кулаками.
И мать теснее прижала дочь к груди, невольно, с опаской посмотрела на притоптанную траву, где недавно лежало страшное кольцо.
Собрали в узелки убогие пожитки, съели по небольшому ломтю уже заплесневелого хлеба и осторожно пошли кочковатым болотом к Майданам — небольшому хутору, расположенному в больших лесистых оврагах далеко-далеко от большака.
В кустах то там, то тут сидели люди; заслышав шаги, они испуганно привставали и застывали, как застывает водный бугай, слыша опасность. Горьковато курились дымы; более запасливые беглецы пекли картофель; изредка какой-нибудь рыбак запекал рыбу на углях.
Кое-где фыркали кони, мычали коровы — кое-кто успел выгнать скот.
Андрей разыскал коня и догнал своих в лозовнике. Мать подсадила Ольгу, а брат повел коня в поводу, идя тихой походкой по черной податливой тропе. Привставало солнце, и туман, оседая, открывал шапки ивняка и ольхи; цепляясь за травы, он исподволь катился по ветру и расходился, как тяжелый сон.
Снова белогрудые чайки, уныло скуля, спрашивались у путников: «Чьи вы? Чьи вы?».
«Отца и мамочки» — так же отвечала в мыслях Югина, с болью глядя на брюзглое, разъеденное комарами лицо Евдокии.
«Большой мир, а негде в тебе деться, негде спрятаться от ненавистного глаза; Может и в Майданах нас ждет неумолимая беда». И снова шевельнулось одно и то же решение: надо послать Андрея на розыски мужа. Пусть забирает ее к партизанам. На миру и смерть красна.
Болота и болота. Сверкнет вода то ржавчиной, то синей, как керосин, закисью, то страшным помутневшим глазом покойника, то несказанной голубизной, к которой тянутся цветы, где разрастаются глянцевитая рогоза и аир, прикрывая гнезда диких уток. Одно Андрей увидел в кусте краснотала гнездо с большими светло-зелеными яйцами. Наклонился над ним, но Евдокия поругалась на него:
— Не трогай! Это только фашист проклятый разрушает всю жизнь.
— Я Ольге хотел… голодная она.
— Пусть потерпит. Не надо пичужку обижать.
Вечером примяли куст орешника, настлали травы и легли спать. Но не спаслось молодой женщине. Далеко в рыже-зеленоватом мареве всходила полная кровавая луна. Тонко и въедливо жужжали комары, а равнодушные тучи висели над головами, как груды камней.
— Не спите, мама? — тронул плечо Югины Андрей.
— Не сплю, дитя, — почувствовала, какая крепкая рука у сына, ну как у Дмитрия, только немного меньше. И снова шевельнулись одни и те же думы.
— Не волнуйтесь, мама. Доберемся в Майданы, и я поеду искать отца, — будто угадал ее мысли, посмотрел вдаль.
И вздрогнула молодая женщина. Чья-то голова появилась между кустами, высокая черная фигура начала приближаться к ним. Из-за плеч торчало дуло винтовки.
«Нет, это не облава» — немного отлегло от сердца, так как больше нигде ни звука не слышать, но снова быстро проснулась тревога, так как что-то знакомое и недоброе было в этой высокой согнутой, как тень, осанке. Вот она взяла немного влево, и Югина, отклоняясь назад, узнает Сафрона Варчука.
«Кого же он ищет в болотах? Не ли ее? Но почему с ним никого нет? Бродит, как голодный волк, выискивая добычу» — и облегченно переводит дух, когда Варчук отходит дальше от них, минуя озерцо.
— Мам, не узнали? — горячо дохнул ей в лицо Андрей, и его бледное лицо аж затвердело от волнения и непокоя.
— Узнала. Чего он здесь ходит?..
— Это неспроста, мама. Сам он без фашистов или полиции никогда бы сюда не забрел… Мама, — голос его аж перерывается. — Так, может, наши пришли?