Большая родня
Шрифт:
— Пантелей, Нина, это вы?
— Да вроде мы…
И еще голос:
— Пришли! Нина, что с тобой? — наклоняется над ней Созинов.
— Ничего, Михаил, — впервые называет его по имени, и все, все куда-то отдаляется от нее.
Просыпается от яркого солнечного сияния, радостно прищуривается, неожиданно встречает взгляд Михаила и краснеет. Она хорошо знает: что-то уже случилось, но что — не припоминает.
— Как тебе? Лучше стало?
И странно, даже смешно видеть перед собой обеспокоенное, взволнованное лицо.
— Все хорошо, — встает девушка.
Каким-то непривычно плотным, твердым стало ее тело, и в голове заметалась боль. Но это лишь на минуту.
— Нина, ты не знаешь, как я переболел по тебе. Если бы ты знала… — берет ее за руку.
И она теперь припоминает: назвала его вслух по имени и радостный стыд заливает ее бледное лицо. Кажется, так бы всю жизнь слушала его прерывистую, медленную речь, всю жизнь не отводила бы взор от черных блестящих глаз. Они не заметили, как дошли аж до лесного озера.
— Нина, люблю тебя…
И она, забывая все тяготы и боль последнего времени, чисто посмотрела на своего любимого, прислонилась и сразу же испуганно отклонилась от него: возле дубов загомонили голоса.
— Алексей, что тебе для полного счастья надо?
— На сегодняшний день или после войны? — широко звучит упорный голос Слюсаря.
— Возьмем хотя бы сегодняшний день.
— Тогда костюм водолаза осчастливит меня.
— Костюм водолаза? — разочарованно тянет сбитый с толку партизан. — Зачем он тебе?
— Мосты над реками взрывать.
— Эх, если бы я был доброй феей…
— Тогда б я в юбке ходил, — заканчивает Слюсарь. И размашистый молодой смех катится по лесу.
XL
Теперь не узнать Сафрона Варчука: постарел, кожа на щеках обвисла двумя помятыми мешками, согнулся; походка стала шаткой, а черные глаза начали подплывать мутной водой. Еще осенью грозился людям, стоя на помосте:
— Мы отступаем только к Днепру. Ни одна большевистская нога не ступит на правый берег.
И вот уже Красная Армия мощно постучала в ворота Подолья. Сафрон еще властно кричал на людей, которые кое-где жили в сырых холодных норах, но то была внешняя видимость власти. Злой и опустошенный, приходил домой, бросал шапку в угол и сразу же нападал на жену:
— Какого черта к свету тянешься? Хочешь, чтобы какая-нибудь зараза в окно стрельнула? Ты с каждым днем глупеешь, как пенек трухлявый. — Молча ужинал и потом, кряхтя, забирался на печь — все-таки безопаснее.
В удивительно опустевшей голове теперь крепко гнездился цепкий страх и перед настоящим, и перед будущим.
В туманную предвесеннюю ночь кто-то постучал в окно, и Сафрон задрожал с головы до пят. Холодея, забился в угол, и только тогда начала униматься дрожь, когда пальцы охладила сталь парабеллума. Хотел стрельнуть в переплет рамы, но тотчас услышал знакомый голос:
— Мама, отворите.
В дом, тяжело дыша, ввалился Карп и сразу же устало осел на скамейку.
Когда Аграфена засветила лампу, Карп, как сова, прищурил глаза и отвернулся от света.
— Не ждали гостя? — промолвил хриплым голосом, облизывая с губ едкий пот.
— Здоров, здоров, сынок, — не обуваясь, Сафрон подошел к Карпу, охватил руками его шершавую и потную шею, всхлипнул. — Откуда же ты?
— Из лесов, — скривился и махнул рукой.
— Что, здесь гуляешь со своими?
— Нагулялся. Едва от смерти убежал. Разбили нас.
— Красные? — уцепился в обмякшее тело испуг, и глаза стали совсем круглыми, когда мелькнула мысль, что красные войска прорвались в тыл.
— Нет, партизаны.
— А, партизаны, — стало немного легче.
— И самое главное, — продолжал Карп, — разгромили нас Григорий Шевчик и Дмитрий Горицвет. За мной гнались до самой Дубины.
— Дмитрий Горицвет? Это плохо. Чтобы сюда не заскочил.
— Боитесь?
— Боюсь.
В выцветших глазах Карпа мелькнуло что-то, похожее на улыбку.
— Убегать вам надо, отец.
— Куда?
— Конечно, не к красным. А к тем, кому душу продали.
— А может еще поправятся дела? — с тревогой и скрытой надеждой посмотрел на Карпа.
— Навряд ли. За гнилую бечевку ухватились мы, — и, понижая голос, словно его кто мог услышать, прибавил: — Мне немного золота приготовьте. Только не скупитесь, как вы умеете, так как больше уже, наверняка, не придется просить у вас.
— Куда же ты думаешь?
— Снова в банду. Мне одна дорога лежит… Если же будет дело швах, зашьюсь где-то в темный уголок. На всякий случай уже и документы заготовил.
— Какие?
— Всякие. А вам удирать надо. Иначе, отец, на веревку поднимут или расстреляют.
— Спасибо, утешил под старость.
— Ешьте на здоровье. Не я же вас учил, как надо жить на свете, а вы учили меня. Да что говорить об этом — не поможет.
Злые сами на себя, на свою землю, на весь свет, молча сели за стол. Тяжело и долго ели, пили, будто хотели насытиться и напиться на всю жизнь.
Как в тумане, сидели возле Карпа Елена, Данилко. И не верилось, что это было так, а не иначе: казалось — все растает, исчезнет, как марево, и куда-то уйдет без вести. Полумертвые, водянистые глаза отца еще больше напоминали о небытии. Мотнул головой, чтобы развеять лихие, докучливые думы, тем не менее заглянуть в будущее побоялся — ничего там не лежало для него.
— Так, значит, ехать? — тяжелея, наклонился к нему Сафрон.
— Ехать.
— Может вместе?
— Пока нельзя. Имею задачу вывести из лесов попавших в окружение немцев. Вот к ним пробивались.