Большая родня
Шрифт:
Пылала, дрожала и гремела страшными громами мартовская ночь. И когда смолкли на левом берегу пушки, на правом, вдоль волнистой линии Буга поднялись вверх красные ракеты.
Звонкий холодок и напряжение пробежало по телу, когда Дмитрий поднял в атаку свой отряд. Забарахталась, задрожала вокруг тьма, будто поднимала и перекатывала густые мускулистые ветра. Охало и вздыхало под ногами пьянящее бездорожье, черное и крупчатое, как разбухшая гречневая каша. Паровала земля, паровали луга, и линия Буга угадывалась по волнистой непоколебимой полосе тумана, по бледным вспышкам вражеского огня, по грохоту разрывов.
Верилось и не верилось! Неужели эта туманная стена — последняя преграда? Неужели Большая земля вот-вот соединится с ними и окутает своими сильными крыльями замученный край, прольется живой водой над пепелищами, приласкает материнской рукой своих детей?
Верил Дмитрий и верить боялся, сдерживая сердце и думы, так как они то и дело начинали забегать наперед, так нежданно освещая какую-то милую картину, что начинало щемить в глазах от физического приближения всего, о чем думалось и мечталось. И вплоть до самых ног катился холод, когда появлялась неожиданная мысль: а что если что-то случится на пороге счастья?.. Ерунда. Не случится. Зло отбросил ее, и ум начинал работать трезвее, входя в суженный круг своих обязанностей.
Прозвучали первые выстрелы партизанской артиллерии, и огоньки разрывов, как багряные гнезда, выделялись аж за горизонтом, где была река.
Тысячное «ура!» грозой всколыхнуло податливые отекшие луга. Задолдонили пулеметы, глухо в сырых берегах затрещали автоматы, ружья.
В страшном, безостановочном порыве врывались партизаны в траншеи, доты, и темень наполнялась синеватым миганием выстрелов, и ожерельями трассирующих пуль, отчаянной суетой борьбы, предсмертными криками и хрипом. Запахло дымом, пресной кровью и сладковатым подопревшим плавом.
Рукопашный бой то разгорался с новой силой в какой-то крепко укрепленной складке берега, то замирал, придушенный штыком и пулей. Уже наступало утро, и побледнели гнезда разрывов, когда, бросая оружие, шинели, все добро, метнулись остатки ошалевшего врага бежать в серое бездорожье, попадая под пули и на штыки резервных взводов.
Подмывая волной вражеские трупы, тихо и спокойно плескался возле взволнованных от напряжения и радости бойцов зеленоватый Буг…
И тогда на левом берегу загудели, запели невидимые моторы. Спустя время в неясном рассвете появились очертания танков.
— Наши танки гудят! Наши! Наши! — радостно воскликнул Пантелей Желудь.
Глянул на своего любимца Дмитрий, и удивление с боязнью менялись в его глазах: Пантелей был без полушубка и босой.
— Ты что себе думаешь? Что наделал?! — напал на него.
— Такая беда случилась, товарищ командир, — виновато приблизился к нему Желудь. — Скорее хотелось до траншей добежать, вот и бросил полушубок. А потом правый сапог развалился. Снял его… не побежишь же в одном… А теперь и сам не знаю, как в таком виде наших братьев встречать.
Дмитрий, обводя глазами партизан, увидел, что чуть ли не половина из них осталась без полушубков и пиджаков, а те, что имели валенки, тоже были босыми.
Подозвал к себе Гаценко:
— Начальник, где хочешь, из-под земли выкопай, из колена выковыряй, в селе достань, а ребят одень. Такая радость, а они могут… Погоняй!
— Слушаю, товарищ командир!
Танки приблизились к самой воде, и Пантелей Желудь бросился на лодке переплывать Буг. Через несколько минут с того берега послышался его крепкий взволнованный голос:
— Хлопцы! Целую наших танкистов! Красным танкистам слава!
И на миг настала такая тишина, что показалась — не волна ударила в берег, а разорвался снаряд. А потом всколыхнулась живая партизанская волна. Полетели вверх шапки, прозвучали выстрелы, со слезами на глазах бежали партизаны к реке, входили в воду, чтобы лучше увидеть героев-освободителей.
И вдруг ахнули все: с плотно прикрытыми люками, раскачиваясь, как исполинские лодки, машины на полном ходу бросились в реку. Раздались, закипели серо-зеленые волны, и танки, то исчезая, то снова появляясь из воды, все ближе и ближе подплывали к партизанам.
Вот уже над накипью в обведенных кругах засияли красные звезды, на броне закрасовались волнительные слова: «За Родину!», «За Сталина!».
На берегу, стекая струйками, машины остановились, и из люков выглянули улыбающиеся, загорелые парни в шлемах, молодые, здоровые, сияя овеянными славой и подвигами орденами и медалями.
Бросился Дмитрий к танкисту и, уже сжимая его в объятиях, как сквозь сон, услышал от Буга на удивление знакомый голос:
— Встречаются, значит, с партизанами наши. И я не против чмокнуться с кем-нибудь, подержать, значит, какого-либо землячка в объятии.
Просветленными глазами глянул Дмитрий на реку. На лодках приближались к берегу пехотинцы. И он безошибочно узнал в невысокой коренастой фигуре с командирскими погонами своего товарища.
— Варивон! Не ты ли спешишь своего земляка обнять?!
Простился с танкистами.
— Дмитрий! Брат!.. А чтоб тебя черти ухватили! — Варивон зачем-то махнул рукой, прямо вскочил в воду и, обгоняя лодку, бросился вперед.
На берегу родной реки обнялись друзья, засмеялись, вздохнули, прослезились и снова засмеялись.
— Топаешь, значит, Дмитрий, по белу свету?
— Топаю, товарищ лейтенант. Ничего не сделаешь — такая наша судьба: фашиста бить, а самим жить.
— Это ты хорошо сказал. Ну и молодчина же ты, Дмитрий! Крепкий, как броня! Орденами сияешь. Наверное, хорошо партизанил?
— Да вроде ничего.
— Только поседел немного, — ударил рукой по плечу и вдруг стал серьезнее, в голосе послышалась тревога и волнение:
— Не знаешь, домашние мои живы? Василина, дети?..
— Живы, Варивон. В моем отряде находятся. Забежишь, может, к ним. Это тридцать километров отсюда.