Большая скука
Шрифт:
– Не знаю, – говорю в ответ и ставлю бокал на стол, основательно остудив им ладонь. – Мне думается, что если противник расточает по моему адресу комплименты, то это едва ли должно меня радовать.
– Речь идет не о комплиментах, а об уважении, – уточняет Сеймур. – Можно относиться к противнику уважительно и не говорить ему комплиментов…
– Что-то мне трудно уловить нюанс… – заявляю я, нимало не смущаясь, хотя нюанс налицо.
– Уважение к вам не мешает мне презирать ваши иллюзии, – терпеливо поясняет
Но поскольку его реплика на сей раз остается без ответа, он продолжает:
– Вы никак не поймете, что беспорядок в своем естественном виде не столь опасен, как ваши иллюзии насчет порядка и справедливости. Опасные иллюзии. Все войны, все ужасные кровопролития велись во имя подобных иллюзий. Человечество всегда истребляло себя во имя прекрасной жизни, высоких идеалов. И вообще беды человечества состоят главным образом в том, что о нем всегда пеклось множество самозваных благодетелей вашего образца. Если бы каждый заботился о себе, вместо того чтобы пытаться спасать других, в этом абсурдном мире было бы несколько спокойней.
– По-вашему, выходит, дела пойдут наилучшим образом лишь при условии, если ими никто не станет заниматься.
– Да, если иметь в виду именно эти дела. Перестаньте учить людей, как им жить, перестаньте помогать им устраивать свою жизнь, не спрашивая, нуждаются ли они в вашей помощи.
– Я не пытаюсь кого-либо учить.
– Я говорю не о вас лично, а о ваших мыслителях. Что же касается конкретно нас с вами, правило может быть выражено по-иному: мы не должны позволять другим вмешиваться в нашу жизнь, навязывать нам принципы, в выработке которых мы не участвовали.
– Ваша выработка началась несколько неожиданно и довольно энергично, – замечаю я, сдерживая усмешку.
– Именно это должно вас убедить, что никакой тут обработки нет. Как вы могли понять, я человек на редкость нетактичный, – едва заметно усмехается Сеймур.
– Вы под нетактичностью подразумеваете искренность?
– В обществе, к которому я имею несчастье принадлежать, эти два понятия совершенно равнозначны.
– Но вы же вообще недовольны, что принадлежите к человеческому обществу, с трудом несете свой крест в этой жизни.
– Лучше скажите «со скучным видом». Это будет верней, – уточняет Сеймур, выплевывая на пол очередной окурок.
Он озирается, допивает воду от растаявшего льда и смотрит на меня прищуренными глазами:
– И все же эта скука ничто по сравнению с той, Большой скукой.
– Не понимаю, что именно вы имеете в виду? – спрашиваю я, также приканчивая ледяную водичку.
– А то, что наступает, когда зароют в могилу.
– Для размышлений над этим у нас будет предостаточно времени, когда нас зароют.
Сеймур снова озирается и сообщает доверительно:
– Мне кажется, что за вами следят… Если, конечно, не за мной…
То, что
– Чего ради за нами станут следить? – бросаю с легким недоумением.
– Просто так: обыкновенная шпиономания, – пожимает плечами мой собеседник. И, сощурив серые глаза, добавляет: – Может, опасаются, что мы с вами заключим тайное соглашение, а?
И он хохочет. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию.
Страх, что этот мизантроп пригласит меня вместе с ним пообедать, не оправдался. Быть может, «страх» в этом случае не в меру сильное слово, но в данный момент ни отвечать отказом на приглашение Сеймура, ни пропускать свидания с дамой мне не хочется. С дамой в розовом.
– Куда прикажете вас отвезти? – спрашивает мой спутник после того, как мы садимся в «плимут».
– В отель «Англетер», если вас это не затруднит.
– Ах, вы тоже в «Англетере»! – удивленно констатирует Сеймур. – Только подсказывайте мне дорогу.
Едем молча, если не считать моих подсказок, как ехать. Водитель поглощен своими мыслями или ритмом движения. Подозреваю, что этот человек не из говорливых, хотя в моем присутствии он почти не умолкает.
– Не ожидал, что у этого отеля такой ослепительно белый фасад, – заметил Сеймур в момент остановки. – Казалось бы, для старой доброй Англии подошло бы что-нибудь более задымленное…
– А для Дороти что-нибудь более подержанное… – завершаю его фразу.
Он смотрит на меня и снова хохочет.
– С вами надо быть поосторожней. Вы так угадываете мои мысли, что это становится опасным.
А Дороти вовсе не кажется подержанной, когда чуть позднее я вижу ее в баре на Зеепавильонен, куда я из предосторожности добрался на такси. Она все еще в розовом – необъяснимое постоянство для этой непостоянной женщины. Лицо ее – это сама жизнерадостность и – будем галантными – сама молодость. Между прочим, наше свидание с таким же успехом могло состояться и в ресторане «Англетер». Но для Дороти обедать в ресторане своего отеля – все равно что у себя на кухне.
– Держу пари, что вы только что расстались с этим брюзгой! – заявляет она, как только мы устраиваемся за столиком возле огромного окна, из которого открывается великолепный вид на озеро, что, без сомнения, включено в стоимость блюд.
– Как вы догадались?
– По вашему кислому виду.
– Вы, дорогая, так легко отгадываете, что к чему, что это становится опасным.
– О, это я делаю запросто. Я даже способна угадать, о чем шел разговор, – предупреждает меня дама в розовом. – Ручаюсь, что вы с ним говорили обо мне.