Большая собака
Шрифт:
– О-о-о!!! – стонет Настя, потрясённая совершённым над совершенным кощунством. Как будто сам Микеланджело взял да и расколотил идеального Давида кувалдой в бесформенную груду камней. – Я потом, я сама, я при тебе не смогу.
Ещё Настя не может поворачивать Анину бабушку. Она как-то пытается, просто для того, чтобы помочь внезапно слёгшей с температурой под сорок кузине, но у неё не получается даже шелохнуть Анину бабушку. Она неприятная на ощупь, от неё исходит запах грязной затхлой стоячей воды, которую неделю назад забыли вылить из ведра после мытья полов на веранде. Бледная сморщенная кожа походит на сгнившее в поддоне холодильника яблоко. Настя понимает, что не справится, и хочет хотя бы «помыть старухе жопу», несмотря на гневные протестующие глаза, окружённые не лучиками морщин, а набрякшими провисающими кожными складками. Но зрелище, предстающее перед Настей под откинутым одеялом, настолько тошнотворно, настолько омерзительно, что она выносится во двор, и её тошнит. У неё, Насти, там всё аккуратно, упруго, гладенько, чистенько. Похоже на свежий красиво слепленный пирожок, и совсем не похоже на страшную слипшуюся желеобразную массу, покрытую полуседыми редкими корявыми волосами, источающую немыслимую кислую, гнилостную, осклизлую вонь.
У Ани, правда, тоже не похоже на пирожок. Девочки вместе ходят в баню, которую растапливает их поволжская бабушка, и у Ани там что-то висит. Настя спрашивает у их общей речной бабушки по секрету, что это такое может быть. Бабушка-волжанка вздыхает, ничего не отвечает на вопрос, а лишь говорит:
– Взвалили на девчонку такую тяжесть, такую обузу, такую непосильную для ребёнка ношу, ироды! Хоть кол им на голове теши.
Поволжская бабушка добрая, но не такая добрая, как черноморская бабушка. Не в смысле больше или меньше добрая. Как можно быть больше или меньше доброй? Больше или меньше хорошим? Или больше или меньше плохим? Они обе хорошие и обе добрые. Но только черноморская бабушка – она «аристократка», как её называет Настин папа. А его, папы, поволжская бабушка «от сохи» – всю жизнь работает шофёром на Марбумкомбинате. Водит грузовик, ходит в синем комбинезоне-спецовке. И ни во что не вмешивается. Всем всё позволяет, но ни во что не вмешивается. И ещё у неё есть свой собственный мотоцикл с коляской, в которой она иногда катает Настю и Аню. Черноморская бабушка тоже всем всё позволяет и ни во что не вмешивается. Но стоит ей просто тихо появиться – и всё смешивается само собой, и пространство вокруг неё изменяется безо всяких вмешательств. Полчаса назад готовые рассориться навеки – клянутся в любви до гроба. Невкусное не обсуждается громогласно и не выбрасывается, а превращается руками бабушки – «аристократки» во вкусное. Она никогда не ходит ни в спецовке, ни в халате, а только в красивых платьях, и никому на голове не собирается тешить кол. Она тешит людей только одним своим присутствием, как кажется Насте. И ещё Насте кажется, что тешить кол – пустое занятие. Тешить надо живое, а не обрубок трупа дерева.
– Тесать, балда! – говорит ей Аня. – Это устойчивое выражение. Бабушка сердится на мою маму и на папу. Но в основном на маму. И ни во что не вмешивается. Только ворчит сама с собой или вот с нами, потому что для них мы маленькие. А значит – дурочки, понимаешь?
– Ну, мне тоже кажется, что взрослые люди гораздо умнее нас. Вот смотри сама: мы с тобой уже умные, уже много знаем, уже много понимаем. Но мы же растём? Значит, становимся не только выше, не только сильнее, и у нас растёт не только грудь, но и ум.
– К сожалению, всё не так, – очень по-взрослому вздыхает Аня. – Иногда растёт только грудь. А иногда, когда грудь растёт, – ум укорачивается. У моей старшей сестрицы, например, именно так.
«Ироды» – это Анина мама, Анин папа и Анина старшая сестра. Анин папа – «ирод» геолог, профессор Ленинградского университета. Всё лето он в «разведке». К «разведке» начинают готовиться с осени. Как только напишут отчёты о предыдущей летней «разведке». Сразу после отчётов начинают писать «заявки на разведку», «обоснования разведки», «выбивают оборудование», и Насте, с Аниных слов, кажется, что работа учёных геологов заключается в написании разных отчетов, заявок и выбивании. А летняя «разведка» – это что-то вроде отпуска, где они ещё и немножко что-то там разведывают для своего удовольствия. В «разведку» с собой берут рюкзаки, всякие разведочные инструменты и «выбитое» оборудование. Ещё берут аспирантов и даже аспиранток, студентов и даже студенток и совсем не берут девочек от девяти до четырнадцати и старых матерей, страдающих болезнью Паркинсона. У Ани очень сильный папа. В «разведке» у него самый тяжелый рюкзак, а однажды он даже очень много километров несёт на себе не только рюкзак, но и студента, сломавшего ногу. Настя отлично помнит, как Анин папа мог плыть и плыть без остановки, плыть и плыть в открытое море, не оглядываясь, и возвращаться оттуда только к вечеру. Аня очень гордится своим папой, как гордятся своими папами все девочки и, ворочая свою балтийскую бабушку, говорит Насте:
– Это я в папу такая сильная!
Второй «ирод» – Анина мама, дочь поволжской общей бабушки и сестра Настиного отца. Она «богема». Так говорит Аня. Настя не знает, что такое «богема», но звучит красиво. Мама, кстати, у Ани некрасивая, как и Настин папа. Они неотличимы внешне. Только Настин папа не «богема», он инженер. Настина мама гораздо красивее Аниной мамы и Настиного папы. Но у Настиной мамы нет такого изумрудного колье, как у Аниной мамы, и она не стряхивает красиво пепел в красивую пепельницу из чароита. [46] Настины мама и папа вообще не курят. Вместо курения они ругаются. Анины мама и папа не ругаются почти никогда. У Аниной мамы есть целая шкатулка очень красивых колец, серёг, браслетов с такими камнями, которые в ювелирном магазине стоят столько, что Настя даже не может подсчитать нули около рублей, потому что всё время сбивается, а попросить продавца показать ей кольцо, только для того чтобы пальчиком прижать разбегающиеся нули, неловко. И так уже на неё косо смотрят – девчонка в ювелирном магазине у витрины с бриллиантами – это ненормально. Но в ювелирных магазинах нет колец такой невероятной красоты и с такими невероятных размеров камнями, какие есть у Аниной мамы. Все эти камни привозит Анькин папа – «ирод» из «разведок» и потом сам делает все украшения для Аниной мамы – «ирода». Он покупает «всякую фигню на золотой лом», как говорит Аня, и делает маме – «богеме» украшения. А ещё у Аниного папы – «ирода» есть коллекция всяких булыжников в целую стену в кабинете. Расставленных на красивых полках за прочным толстым стеклом, закрытым на ключ, как в музеях. У Насти дома нет таких полок. На одном из камней коллекции папы-геолога – целые заросли изумрудов. Но они какие-то блеклые, похожие на белесую болотную траву, и совсем не похожи на изумруды в ювелирных магазинах и камни в колье мамы – «ирода».
46
Чароит и чароитовая порода – сравнительно новый минерал, уникальный цветной камень, получивший название по месту нахождения в среднем течении реки Чары (на границе Иркутской и Читинской областей).
– Много ты понимаешь! – хмыкает Аня приехавшей как-то погостить к ним в начале какого-то из детских июней Насте. – Они просто необработанные, неогранённые! Папа говорит, что на такое чудо только у ирода рука поднимется.
Настю то, что ночью светло, как днём, впечатляет больше, чем изумруды, чароит и всё остальное. Вообще-то с Аниным папой легко. Хотя не он её дядя. Он – всего лишь муж её тёти. А вот с мамой Ани, которая её тётя, не очень. Настя с ней только здоровается, желает ей доброго утра, спокойной ночи и не высовывается в комнату и на кухню, если тётя там. Ей не хочется ещё раз услышать её тихий поставленный театральный голос, хотя тётя – «богема» не поёт, а танцует: «Миша, и вот ты сейчас уедешь, наприглашав родни, а мне с ними занимайся, да?» «Наприглашённая родня» – это всего лишь Настя, её родная племянница, дочь её брата-инженера – «голодранца», и с «ними» не особо надо заниматься. Ну, во всяком случае не так, как занималась небогемная Настина мама-учительница, которая пилит папу-инженера за то, что у него не зарплата, а слёзы, и за то, что его некрасивая сестра вышла за не поддающиеся подсчёту нули, а красивая Анина мама вышла замуж за некрасивого голодранца. Но всё равно, когда Аня приехала к ним на Чёрное море, мама-не – «богема» каждый день ходила на рынок и покупала много свежих фруктов и водила девочек по утрам на море, а по вечерам – в город. Хотя Настина мама Ане не тётя, а всего лишь жена дяди. Да и вообще, «они» в виде Насти через неделю с Аней и Аниной бабушкой отправятся в Казань. Причём сажать на поезд их будет Анин папа – «ирод», потому что его таинственные летние «разведки» начинаются после ещё более таинственных летних «сессий».
Мама – «ирод-богема» очень сильно устаёт от бабушки «этой Павловской», матери Аниного отца, страдающей болезнью Паркинсона, с осени до весны, и потому отправляет страдать её хотя бы летом подальше от неё, жены её сына, в большой дом родной матери, шофёра в комбезе-спецовке. Настя не очень понимает, отчего так сильно устаёт Анина мама – «богема», если в Питере, как называет Аня Ленинград, у бабушки «этой Павловской» есть сиделка, и папа – «ирод» в городе, и Анина старшая сестра. А тут, в уездном городке под Казанью, у бабушки есть только Аня. Потому что старшая сестра не хочет страдать рядом со страдающей Паркинсоном «вонючей безумной старухой». И Аня не хочет страдать. И не страдает. Она просто очень любит свою балтийскую бабушку. Поволжскую тоже любит, но поволжскую бабушку не любит балтийская из-за мамы – «богемы», которую та «не воспитала», и потому ни за что не подпускает к себе. Живёт у неё всё лето, но даже в её сторону не посмотрит иначе, как с ненавистью. И скорее «утонет в дерьме», как выражается Аня, чем позволит той подложить себе «утку». Никого не подпускает, кроме Ани, ни на кого не смотрит с любовью, кроме Ани, такая упрямая больная трясущаяся старуха эта Муся – Мария Павловская.
– Она, между прочим, тоже профессором была, как папа! Только русского языка и литературы! Тоже в университете преподавала! И отец её, мой прадед, тоже профессором был. Он в блокаду умер, – хвастает Аня Насте.
Настя знает, что во время блокады Ленинграда все умирали от голода. Девочки много знают про ту войну, не только потому, что учатся в школе, но и потому, что многочисленные братья бабушки-шофёра и её муж, их никогда не виденный дедушка, тоже шофёр, погибли на той войне, чтобы спасти мир от фашизма. И Анин балтийский дедушка, тоже какой-то учёный, которого не пустили на войну, а отвезли работать на Урал, тоже почему-то погиб. А беременная Аниным папой – «иродом» бабушка «эта Павловская» осталась в Ленинграде, на который обрушилась блокада, и почему-то не только родила, но и выжила. И сын её выжил.
– Потому что она все фамильные драгоценности и дорогущие раритетные книги меняла на еду, – объясняет Аня Насте. – Она все-все книги помнит, которые обменяла, представляешь? Даже до сих пор. Бывает, так забьётся во сне и вдруг чётко, как до болезни, произнесёт: «Первое издание Беранже [47] банка тушёнки больше не дам не то в печку отправится ваш Беранже». Мне очень страшно становится. Она ещё до своего Паркинсона мне рассказывала, что в Питере были люди, у которых была еда во время блокады. Много еды. Даже сгущёнка. И она, чтобы молоко не пропало, всю прадедушкину библиотеку обменяла на еду у «этих скотов». Она красивая была. Сейчас покажу. – Аня бежит в «свою комнату», которая одновременно и комната её бабушки, и оттуда по ночам по всему дому разносится визгливый переливистый старческий храп, мешающий спать всем обитателям других комнат этого дома, разделённых крепкими деревянными дверьми. Всем, кроме Ани, спящей тут же. Вытаскивает из своего чемоданчика фотографию и показывает двоюродной сестре. – Смотри!
47
Пьер Жан де Беранже (1780–1857) – французский поэт и сочинитель песен, известный прежде всего своими сатирическими произведениями.
Настя смотрит на изображение изумительно красивой женщины с уложенными вокруг головы толстыми косами. У женщины даже на чёрно-белой фотографии яркие красивые глаза, нет ни морщин, ни провисающих набрякших мешков вокруг глаз. Настя смотрит-смотрит и, наконец, видит, что никакая это не старуха с Паркинсоном. Это – Аня! Самая настоящая Аня! Просто почему-то взрослая. Как можно было сфотографировать Аню взрослой, если она пока девочка? Удивительно.
– Вот! – победоносно говорит Аня. – А Светка не хочет за бабушкой ухаживать и вообще её ненавидит. Потому что бабушка, как говорит выпивший лишку папа, «тоже хороша». Я этого не помню, но Светка старше меня и помнит, как бабушка, когда была «тоже хороша», говорила Светке, что она такая же серая мышь, бездельница, злюка и пролетариат, как и моя мама, которая хоть и танцует седьмого лебедя у второго пруда в Мариинке, и обвесил её папа бирюльками, а она всё равно пролетариат, некрасивая рабочая лошадь «бэпэшка», [48] строящая из себя английскую верховую. И сноб. Сноб – это подражатель, чтобы ты знала. Тот, у кого ничего своего, а только подсмотренное. Мне бабушка до Паркинсона всё объясняла. И про то, что мама нашу эту бабушку стыдится. Про маму я с бабушкой не совсем согласна, хотя, когда бабушка Павловская при гостях начинала рассказывать, что мамина мама водит грузовик с брёвнами, мама потом почему-то злилась и плакала. Хотя я не понимаю маму. Это же замечательно! У всех – обычные бабушки. Дома сидят, пирожки пекут, учительницами работают, а наша эта, общая, поволжская бабушка – водит огромный грузовик с огромными брёвнами, и у неё даже есть мотоцикл с коляской. По-моему, этим надо гордиться. Я вот горжусь. А ты?
48
«Бэпэшка» (от БП – без породы) – профессиональный сленг «лошадников».