Большая вода
Шрифт:
Митяй вертит в руке книги и смотрит на дядю Тереня исподлобья.
– Ты чего?
– спрашивает отец.
– Ничего, - надув губы, ворчит Митяй, - надул...
– Ах да, - говорит дядя Терень, хлопая себя рукой по лбу.
– Я и забыл!
И, лукаво улыбаясь, вытаскивает из кармана нож и отдает Митяю.
Подарки розданы, теперь - новости. Трофимову нужно рассказывать обстоятельно. Это не Жданов, не дед Кураш.
С Трофимовым можно долго и смачно говорить о политике. Гадать, будет ли нынче война или нет, и
Как всегда, дяде Тереню не хочется уходить из теплой, домовитой избы Трофимова. Хорошо бы остаться и сидеть вот так у огня, курить, беседовать, слушать, как стучит дождь в окно, как возится девочка в люльке, как повизгивают в сенях собаки. И то сказать, довольно уж он походил на своем веку. Meсто старика у печки.
Но, рассказав все новости, он встает, выколачивает трубку о каблук, надевает мешок на плечи, прощается и выходит.
Всю дорогу от избы Трофимова до жилья Арсения дядя Терень последними словами ругает Арсеньеву бабенку. Это из-за нее потерял он на Диксоне три дня. Три дня, шутка ли сказать.
Три дня, когда тут каждый час дорог. Час весну делает.
– Вот чертова баба, - ругается старик, перепрыгивая через трещины и проваливаясь по грудь в ледяную воду.
– Ох, баба анафемская! Да коли бы ты дочкой моей была б аль снохой - я б...
К жилью Арсения он добирается из последних сил. Все мокро на нем. Он дрожит и от холода и от усталости, проклинает дорогу, бабу и себя за то, что связался с этими делами.
"Ишь, какие дела завелись в тундре: любовь, ревность. Сроду не было. И люди стали беспокойнее, и вёсны хуже, и вода холоднее - до костей пронизывает, да и кости не те (главное - кости не те), что прежде. Все тело ноет. Совсем застудил ты себя, старик. Ах, дела!"
Но когда Арсений, исхудавший, обросший бородою, страшный, нетерпеливо бросается к нему навстречу и кричит: "Ну?
Ну? Ну?", старик, стуча зубами от холода, первым делом отвечает ему:
– Принес, принес. Крепко целует. Дай отогреюсь, погоди, отойду...
Но прежде всего он отдает Арсению радиограмму, потому что душа у человека болит всегда сильнее, чем кости.
Арсений вырывает радиограмму из окоченевших рук старика и жадно читает.
– Ишь! Ишь ты!
– бормочет он, весь расплываясь в улыбке.
– Ишь! сконфуженно хмыкает он.
Вот уж душа и вылечена. А кости - что кости? Кости стариковские, привычные, - отошли и они. Снова можно в дорогу.
– Ты не уходи! Не уходи!
– просит Арсений.
Нельзя человеку оставаться одному наедине с горем, но еще труднее - с долгожданной радостью. Теперь только бы говорить, говорить, рассказывать о жене, о том, как она любит его и он ее и как они чудесно жить будут...
– Ты не уходи, дядя Терень, золотой ты человек!
– просит Арсений. Теперь как раз нам выпить следует!
Но старик помнит о соседе, который тоже ждет, Тоже, поди, душой изболелся.
Надо идти. Надо идти.
Сосед стоит на высоком берегу и смотрит в залив. Над Енисеем - рев. С треском взламывается лед, льдины сталкиваются, со скрежетом переворачиваются, бьются; снежная пыль столбом стоит в воздухе.
"Теперь дядя Терень заливом не пойдет!
– грустно думает сосед.
– Теперь пойдет берегом, в обход. И ждать сегодня нечего".
В последний раз бросает он взгляд на ледоход и вдруг далеко-далеко в заливе замечает одинокую черную фигуру: она мечется среди льдин, прыгает. Сосед всматривается и с ужасом узнает дядю Тереня.
– Дядя Тере-ень!
– кричит он испуганно.
– Что это ты?
Но старик не слышит. Кругом грохот, рев, треск. Лед ползет из-под ног, прочные ледяные поля вдруг раскалываются в самом надежном месте и заливаются водой, Большая вода идет, большая сила идет, как с ней старику сладить?
– Вот проклятая баба!
– ругается он, вспомнив жену Арсения, и мечется по льдине.
До берега еще далеко. А на берегу мечется сосед, невольно повторяя движения старика на льдине, всплескивает руками:
"Ах, беда какая! Что же теперь, а? Пропал старик!"
Вдруг он решается, бежит к лодке, сталкивает в воду, прыгает в нее и, отталкиваясь шестом от льдин, торопится на выручку. Лодка скользит среди ледохода, обломки льдин летят в нее со всех сторон.
– Э-эй!
– кричит сосед.
– Дядя Тере-ень!.. Подержись!..
Держи-и-ись!..
Старик замечает лодку.
– Ты зачел!? Заче-ем?
– кричит он сердито.
– Тебя раздавит, че-ерт!
– Ты держи-ись!
– доносится до него.
И старик, ожесточенно сплюнув, прыгает на соседнюю льдину, а с нее на следующую, и еще на следующую, навстречу лодке.
Через полчаса оба шабра [Шабер - сосед] на берегу. Оба мокрые с головы до ног, оба измучены.
– Приедет Настя...
– говорит старик, - вот вода пройдет, она и приедет.
– И отдает радиограмму.
Сосед, сконфузившись, читает. Дядя Терень глядит, как проносятся мимо льдины с отпечатками его шагов. Они несутся в море.
– Это хорошо, что Настя приедет. А? Как думаешь?
– конфузясь, спрашивает сосед.
– Человеку без бабы никак невозможно жить.
– Это верно.
– соглашается старик.
– Такое уж дело, - и смотрит на ледоход.
Соседу вдруг становится стыдно за свою радость.
"Что ж это я, - все о себе да о Насте! Надо и старика спросить".
– Ну, а ты, дядя Терень, что из дому получил? Хорошие вести?
– Из дому, - смеется старик.
– А у меня, мил друг, никакого дома нет.
– А родня?
– И родни нет. Бобыль. Как подорожник у межи, один...
так-то!
– А кому же ты радиограмму посылал?