Большая вода
Шрифт:
Хозяйка набивает торбу дяди Тереня едой и просит добыть на Диксоне сгущенного молока.
Митяй идет провожать старика.
– А тебе, Митяй, чего принести?
– ласково спрашивает дядя Терень.
– Книжек мне. Я свои все выучил.
– А еще что?
– А еще - глаза Митяя загораются, - а еще нож, дядя Терень. Такой, как у вас, чтобы зверя разделывать,- и, озабоченно наморщив нос, прибавляет: Совсем без ножа плохо, не обойдусь.
К утру дядя Терень уже далеко за Ефремовым Камнем.
Камень пришлось переваливать поверху. Сунулся было старик
"У нас дома уж небось давно и отпахались и отсеялись!
– умильно думает дядя Терень.- Озимь уж, поди, в трубку пошла. Какая-то весна была дома? Хорошо б, дружная!"
И он вспоминает родную сторонку. По привычке он все еще говорит: у нас дома, в деревне. А в деревне, поди, никто уж и не помнит его. Кто помнил, забыл, а кто не знал, тому и вовсе дела нет до того, есть на свете дядя Терень или нет его.
Только дядя Терень все помнит, что гуоернии он Пермской, уезда Шадринского, а здесь он человек пришлый, временный, хоть и живет тринадцать лет.
Охотничьи дела и крестьянские заботы - все смешалось в дяде Терене, он и сам не знает, какие ему ближе. А тут еще с бабенкой Арсения хлопоты. И Трофимовой - молоко, и Митяю - нож. Вот Митяй - уж тот свою линию знает. Он не шадринский, нет.
Так размышляя, идет дядя Терень по тундре, и каждый камень ему тут знаком, каждая дверь открыта, каждое сердце распахивается перед ним радушно и доверчиво. Он входит в чужие избы, и сразу же чужая жизнь, чужие дела и заботы становятся его делами и его заботами.
"А Митяю - нож, - думает старик, подходя к избе Жданова.
– Я уж знаю, какой ему надо! Ножны из моржовой кости, а черенок черный, витой".
Жданова в избе нет. В дверь воткнут охотничий нож, на ноже записка: "Дядя Терень! Олень на печи, табак на столе, чарка - сам знаешь где. Скоро приду. Жданов".
Дядя Терень не огорчается. Он и не ждал, что в погожий, солнечный день застанет Жданова дома. Как Трофимов всегда на своей заимке, так Жданов всегда на промысле. Дядя Терень уж привык хозяйничать в избе Жданова без хозяйки.
Жилье Жданова - убогое, холостяцкое. Только оружия много. Оно и на стенах, и на матице, и в углах.
В холодных сенях висят песцы. Дядя Терень треплет рукой пушистые хвосты, белые с искрой, и улыбается. Теперь хоть и не приходи Жданов, дядя Терень знает, какую радиограмму надо давать.
Так уж повелось с давних пор: входя в сени Жданова, первый взгляд дядя Терень всегда бросал в "закрома" - каков урожай пушнины? Если урожай хорош, Жданов еще на зиму останется на промысле, если же год был плохой, непромысловый и Жданову нечем покрыть взятый аванс, - он вернется на магистраль. В должниках Жданов ходить не любит. Первоклассный механик, он уходит тогда на завод и целый год отрабатывает свой долг. В это время он ни с кем не говорит о промысле, о тундре, - он только механик первой статьи, профессор своего дела. Но год прошел, долг покрыт, и Жданов, аккуратно завернув инструмент в тряпку, берет на заводе расчет и снова идет на промысел. Потому что не механика, а охота - профессия его души.
Вот отчего дядя Терень, заглянув в "закрома", безошибочно мог сказать: нынче Жданов на промысле останется.
Кроме песцов да оружия, в жилье Жданова смотреть нечего, и дядя Терень, найдя на печи оленину, в заветном месте - спиртишко и на столе - табак в кисете, заправляется и ложится спать. Спит крепко, без снов.
К вечеру с промысла возвращается Жданов. Согнувшись, входит в избу, ставит в угол ружье, отстегивает и бросает на пол пояс, на поясе добыча гуси.
– Пришел, добытчик!
– весело встречает его дядя Терень.
– Еще не всю дичь в тундре истребил?
– Не всю, - усмехается Жданов. Улыбка у него неумелая:
глаза больше смеются, чем губы.
– А то, говорят, - продолжает дядя Терень, - зверье на тебя жалобу писать собирается. Нет, говорят, жизни от Жданова.
Жданов раздевается, моется и садится за стол. Присаживается и дядя Терень, предвкушающий беседу. Потому что всякий полярник скажет: хороша чарка с морозу, баня - судороги, но слаще всего беседа с умным человеком, за трубкой.
И старик неторопливо начинает беседу о промысле. С каждым человеком надо о главном говорить: с Трофимовым - о хозяйстве, с Арсением - о женщине, со Ждановым - об охоте, других разговоров с ним начинать не стоит - отмолчится.
– Вот уж и гусь пошел, - говорит дядя Терень, заглядывая в серые глаза Жданова. (Это - приглашение к разговору.)
– Какой это гусь?
– усмехается Жданов.
– Это гусь несамостоятельный. Настоящего гуся еще нет.
– Пойдет скоро. В Широкой уж лед взломало...
– Да-а?
– неохотно переспрашивает Жданов, и беседа угасает, так и не разгоревшись, словно костер из сырых сучьев.
Ну что ж, с умным человеком и помолчать приятно. Оба попыхивают трубками и смотрят в огонь.
Но вот Жданов что-то бормочет себе в усы.
– Ась?
– переспрашивает старик.
– Я говорю, - бурчит Жданов, не подымая головы и глядя в пол, - ты не знаешь ли, какие цветы есть на земле?
– Цветы?
– Цветы.
– Это к чему же цветы?
– недоумевает дядя Терень.
– Так. Любопытствую.
– Цветы!
– усмехается дядя Терень.
– Ишь ты, цветы...
Мил человек, да я ведь тринадцать лет ни единого цвета не видел.
– Вот и я - хоть и видел, а ни к чему было, и я не упомнил.
– Цветы, - крутит головой дядя Терень, а сам спешно соображает: "Зачем это Жданову понадобились цветы? Не зря спрошено, не таков человек".
– Цветы, - говорит он меж тем, - цветы всякие есть. Вот есть цветок роза. Так и звание у нее - королева цветов. Еще фиалка, иван-да-марья тоже есть. Это наш цветок, деревенский.
– А еще?
– Еще? Что ж еще? Петунья цветок бывает. Опять же ландыш. Бывало, пойдешь в лес, а уж он, мил друг, колокольчик-то из-под елки и кажет, и кажет. Словно звенит.