Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
Также она подробно описала в нём случай Нечайки, изложила ход операции и отмечала малейшие изменения в состоянии девушки. Она не спешила выводить её из сна, чтобы избавить от сильнейшей боли после вмешательства. Время от времени Рамут клала пальцы на повязку и устремляла луч целебной силы в рану; созданная ею костная сетка утолщалась, становилась гуще, появлялись новые очаги окостенения, и это давало надежду на то, что отверстие в черепе девушки благополучно зарастёт.
На четвёртый день после операции заглянула Млога – якобы навестить родственницу. Посидев у постели Нечайки, она вышла следом за Рамут во двор. Её тёмные,
– Всё, что ты хочешь сказать, услышу только я и этот сад, – молвила Рамут, и почти облетевшие яблони вторили ей чуть слышным усталым шелестом.
– Почему ты сделала это? – спросила наконец Млога. – Почему не выдала воинам, не донесла? Ведь я убила твоих сородичей, а ты спасла меня.
– Любой мой ответ не удовлетворит тебя, – выпустив в зябкий осенний воздух струйку тёплого дыма, сказала Рамут. – Потому что глубоко в душе ты не доверяешь мне и всё ещё считаешь врагом. Поэтому я отвечу так: я сама мать, и мне было жаль твоих детей. Не хотелось, чтоб они остались сиротами. – И добавила с тяжёлым вздохом, вспоминая о тринадцати невинных жертвах: – Но, увы, сиротами остались другие дети...
На пятый день Рамут сняла обезболивание, и Нечайка проснулась. Издав тихий стон, она пошевелила пересохшими губами, но не смогла выговорить ни слова – из горла вырывалось только сипение. Осторожно приподняв её изголовье, Рамут напоила девушку с ложки водой, бережно протёрла слипшийся здоровый глаз влажным платком.
– Не могу... дышать носом, – прогнусавила Нечайка.
– Это отёки, – сказала Рамут. – Скоро они спадут. Носовые перегородки я не трогала, туда опухоль не проникла, так что всё должно быть в порядке. Задышит твой носик, никуда не денется.
Нечайка ощупала повязку, постучала по виску. Гипс отозвался глухим звуком.
– Твёрдо...
– Поражённые опухолью кости пришлось удалить, так что там у тебя дырка, – объяснила Рамут. – Поэтому повязку в этом месте пришлось сделать твёрдой. Дырка зарастёт – тогда и снимем её. А пока придётся походить так.
Она подержала девушку у себя ещё немного, наблюдая за её состоянием. Самочувствие Нечайки день ото дня улучшалось, головных болей не было, только под повязкой чесалось.
– Потерпи, – говорила ей Рамут. – Новая кость ещё совсем тоненькая, её можно легко повредить. Повязка её защищает.
Костная сетка срослась в сплошную корочку, но толщина этого покрова была ещё недостаточной. Рамут, как могла, усиливала его рост лечебным воздействием своих пальцев, заодно стараясь разгладить и шрамы, оставшиеся на коже. Ей и самой не терпелось увидеть итог своей работы, но приходилось ждать.
Отпустив Нечайку домой, она строго наказала ей повязку не снимать, даже если под нею будет сильно чесаться.
– А я буду красивой? – спросила девушка, глядя на Рамут доверчиво, с надеждой.
Что та могла ответить? Главное – на мозг больше ничто не давило, угроза здоровью Нечайки была устранена. А красота... В сердце теплилась искорка веры: да, всё получилось. Но Рамут сказала сдержанно:
– Ты будешь выглядеть намного лучше, детка. А ещё сможешь видеть обоими глазами.
Белые горы вступили в войну, начались бои по всей Воронецкой земле. Полк Адальроха остался на месте: ему и ещё нескольким полкам было приказано удержать
– Ну что ты, госпожа врач, зачем? – пыталась отказаться Добрица. – Тебе ж дочек кормить надо...
– А тебе – внучек, – отвечала Рамут. – Нам хватает, не беспокойся.
Когда настала пора снимать повязку, она еле сдерживала дрожь пальцев. Нарочно к этому случаю она принесла Нечайке в подарок стеклянное зеркальце в красивой оправе – сказочную роскошь для Воронецкой земли, где в ходу были медные пластины, а простые люди так и вовсе в миску с водой гляделись.
– Ну, сейчас посмотрим, что у нас получилось, – проговорила Рамут, разрезая бинты.
Вся семья собралась вокруг Нечайки. Добрица, ещё не видя нового лица дочери, бормотала со слезами в голосе:
– Красавица, Нечаюшка... Ты красавица.
– Да погоди хвалить, матушка! – воскликнула девушка, хватая зеркальце.
Рамут придирчивым взором оценивала свою работу. На виске осталась крошечная вмятинка, на верхнем веке пострадавшего глаза виднелась чуть заметная складочка-морщинка, а сам глаз сидел как будто чуть глубже другого, но не косил. Вот, собственно, и все недочёты, которые она заметила. Учитывая, как сильно опухоль уродовала лицо девушки, итог операции можно было считать превосходным.
– Оба глаза видят? – спросила она.
Нечайка не сразу смогла ответить: от охвативших её рыданий она чуть не выронила зеркальце. Мать подхватила подарок:
– Тихонько!.. Держи... Ещё не хватало этакую дороговизну расколотить!.. – И сама размокла, завсхлипывала: – Красавица! Ну, скажи ведь, отец?!.
Её супруг хотел утереть дрожащим пальцем скупую слезу, но не поймал – та канула в бороду. Все плакали и обнимались, потом кинулись обнимать и благодарить Рамут; высморкавшись и немного опомнившись, Добрица обратилась к дочери:
– Госпожа врач ведь спросила тебя, Нечаюшка! Обоими глазками видишь-то?..
– Обоими, матушка, – просияла девушка залитой счастливыми слезами улыбкой.
Она не могла наглядеться на себя в зеркало. Тех небольших изъянов, которые примечала требовательная к своей работе Рамут, для неё не существовало: новый облик не шёл ни в какое сравнение с тем, что она привыкла видеть – как небо и земля. Больше никто не мог ткнуть в неё пальцем и сказать: «Уродина!» Она была обладательницей чудесных ясных глаз, весенне-лучистых и добрых, с ресницами-бабочками, а также точёного носика и милой, согревающей сердце улыбки.