Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
– Кто не влюбится в тебя без памяти – тот или слепой, или дурак, – от всей души молвила Рамут.
*
Когда настала самая страшная ночь в жизни Рамут, ей было плевать на присягу, плевать на Адальроха и на весь его полк. Она желала ему провалиться в междумирье и растаять там без следа. Крик, вырвавшись из её горла, смолк, но душа ещё долго кричала в пустоту холодного неба.
Окаменевшая от боли, она хоронила себя вместе с матушкой, а синеглазый чёрный зверь взвился в ней на дыбы с одним только желанием – убивать. Растерзать это чудовище с ледышкой вместо сердца, вспороть ему брюхо, вырвать печень и подвесить его на собственных кишках.
Она оставила Вука лежать в доме безоружного, с переломанными костями, а сама, побросав в дорожную сумку походный набор инструментов, трубку и кисет с бакко, детские вещи и кое-какую еду, схватила дочек в охапку и пустилась в бегство. Будь проклята война, пусть войско Дамрад провалится в бездну. Сердце зверя гремело погребальным колоколом, когда он лапами царапал мёрзлую землю, роя могилу для матушки – вернее, для того, что от неё осталось.
Ночь раскинулась безжалостным чёрным пологом – не докричаться, не дозваться до родной души, которая теперь была уже недосягаема. Не обнять за шею, как в детстве, не заплакать: «Не уходи на эту войну...» Небо смотрело на женщину-оборотня, окутанную густым плащом чёрных волос; она стояла голыми коленями в снегу, воздев судорожно скрюченные пальцы в немом крике. Ни звука не вырывалось из её стиснутого горла, лишь маска вопля застыла на её лице.
Одиночество было ей ответом. Не побежать, не зарыться лицом в грудь тётушки Бени, не обнять степенного Дуннгара, не запустить пальцы в гриву Пепла. Не дождаться матушки из очередного похода, не обмереть, утопая в ледяном озере её сурового взгляда...
Рамут плакала, как маленькая растерянная девочка, осиротевшая в один миг. Холодом и пустотой окружал её мир, душил жестокостью и безучастием. Куда ни кинься – везде гулкая бездна, ни одной близкой души, ни одного крепкого плеча-опоры, всё рухнуло, всё кануло в пропасть этого сиротского вопля. Она, взрослая и сильная, мать двоих дочерей, плакала, как испуганный ребёнок на пепелище родного дома, в одночасье лишившийся всего.
Одиночество захлестнуло горло петлёй безысходности – страшное, настоящее и полное.
«Моё сердце всегда будет с тобой».
Эхо слов тронуло её ласковым ветерком по лопаткам, и она вздрогнула, подобрав со снега неказистый чёрный камень. Алыми червячками на нём тлели трещинки, и озябшие ладони Рамут согрелись. Слеза, прокатившись по её холодной щеке, упала на камень, и чёрная скорлупа лопнула, открыв взгляду Рамут светлое, как радуга, и чистое, как хрусталь, чудо.
От этого чуда расступалась пелена зимы и холода, а удушающее одиночество ослабляло свою хватку на горле. Вскинув голову, зверь огляделся. Да, одна. Сама. Не на кого положиться, кроме себя. Пережившие испуг и усталые дочки спали под опашнем, и Рамут, устроившись рядом, сгребла их в объятия. Уж если ей, взрослой, так страшно, то каково им, маленьким? Мама для них – единственная твердыня, защитная стена, опора и источник тепла. А для неё самой таким источником был этот камень. Сердце её матери...
Теперь они были неразлучны навеки. Больше никакие войны не встанут между ними, больше не придётся ждать матушку из похода. Теперь она – всегда рядом.
Они проснулись на островке весны: полянка вокруг одинокой сосны очистилась за ночь от снега, и через неё протекал ручей с удивительно
Да, теперь они – вместе навсегда.
Дочки жевали лепёшки с сыром и заваливали Рамут вопросами:
– А что с батюшкой Вуком? Почему он был такой злой и мечом замахивался? А когда мы пойдём домой?
Обняв их за плечи, Рамут вскинула туманящийся слезой взгляд к озарённому неземным покоем лицу сосны.
– Дядя Вук – не ваш настоящий батюшка, родные мои. Вашего настоящего отца звали Добродан... Они с дядей Вуком были братья-близнецы – с лица одинаковы, да душою разные. У вашего батюшки душа была добрая, а у дяди Вука – злая. Он своего брата в темницу заточил... Далеко-далеко, глубоко-глубоко томится душа вашего родителя. Верю я, что когда-нибудь она вырвется на свободу и расправит крылья.
Слишком малы дочки, не понять им всей горькой правды, думала Рамут. Не сейчас. Когда-нибудь...
А тучи рассеялись, и с неба хлынули лучи такой слепящей силы, что глаза Рамут словно расплавились и потекли по щекам тёплыми ручейками. Слишком яркой оказалась мечта – гораздо ярче, чем в видениях с бело-жёлтыми цветами. Не помещалась она ни в глазницах, ни в сердце, да что там – целого мира ей было мало. Хоть плачь, хоть смейся. Рамут сделала и то, и другое – рыдания вместе со смехом вырывались из её груди. Только раскинутых рук не хватало да щекотного шёпота на ухо: «Ладушка...»
– Матушка, мы ничего не видим, – захныкали дочки испуганно.
Словно плетью огретая, Рамут опомнилась и на ощупь бросилась к детям. Рукой с зажатым в ней сердцем-самоцветом она вытерла глаза, и они вдруг прозрели. То ли небесное светило убавило яркость своих лучей, то ли глаза Рамут как-то приспособились к нему... А может, дело в камне?..
Ошеломлённая догадкой, Рамут приложила камень к глазам Драгоны и Минуши, и с ними произошло то же самое. Лучи ласково струились сквозь радуги ресниц, и она, вытирая дочкам мокрые щёки, улыбалась:
– Это Солнце, родные... Благодарите сердце бабушки Северги за то, что мы с вами можем видеть всю красоту и краски этого мира.
Она отдала девочек в объятия смолистого чуда – сосны с лицом матушки, а сама, обняв ствол и прильнув к нему щекой, прошептала:
– Я никогда тебя не покину. Твоё сердце – со мной, а моё – с тобой. Ты моя, а я твоя. Никто и ничто этого не изменит.
Это прозвучало как клятва у алтаря, и лес-свидетель отозвался весенним солнечным звоном, а к ногам Рамут прильнули белые цветы. Пробивая слой прошлогодней травы, они дружно устремлялись к солнцу, и скоро вся полянка ощетинилась ростками.
– Матушка, что это за цветочки? – Драгона с Минушью слезли с сосны и протянули руки к белым бутонам, но не рвали их, а просто гладили.
– Подснежники, – с тёплыми слезинками, колко проступившими в уголках глаз, улыбнулась Рамут. – Ваш батюшка Добродан рассказывал мне когда-то о них... Он родом из этого мира. Эти цветы – привет вам от него. И от бабушки Северги.
Припасы в дорожной сумке кончились, и чёрный синеглазый зверь, чтобы прокормить детей, вышел на охоту. Иного выхода не было. Много лет Рамут не брала в рот мяса и никогда не убивала животных, чувствуя их боль, как свою, но дочки просили есть. Не собирать же по дуплам беличьи заначки и не выковыривать клюкву из-под снега, дрожа над каждой ягодкой! О возвращении в Звениярское Рамут пока и думать не могла: перед её глазами вставал распластанный на полу Вук, и сердце ёжилось от ледяного дыхания. Снова подсадив девочек на сосну, она наказала: