Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
Их колени упирались в упругую, прохладную подушку мха, присыпанного прелой листвой, деревья-великаны раскинули над ними полог ветвей, сквозь который мерцали любопытные звёзды. Руки Радимиры пробрались под чёрный плащ волос Рамут и заскользили по спине.
– А сейчас удобно? – Навья по-звериному потёрлась носом о нос женщины-кошки.
– В самый раз, – мурлыкнула Радимира, сверкнув колдовским золотом вокруг зрачков.
Губы вновь соединились крепко, жадно; женщина-кошка главенствовала в поцелуе, навья гибко подстраивалась, усыпляя её бдительность, а потом легонько, но ощутимо куснула Радимиру за губу.
– Ах, вот ты как! – Женщина-кошка
Заострённые уши навьи вышли из этого единоборства изрядно покусанными, а губы от поцелуев зацвели маками и припухли, став чувствительными. Радимира с удвоенной жадностью набрасывалась на них, целуя то глубоко и страстно, то тягуче и нежно. Это сделало своё дело: желание снова ярко вспыхнуло, заныло, и пальцы Радимиры заскользили в призывно выступившей влаге. В последний миг подменив пальцы языком, она оказалась внутри во второй раз.
Лёжа в её объятиях, Рамут отпускала все сомнения к звёздному пологу над вершинами леса. Тело было отягощено ласковой истомой, а в мыслях царила приятная пустота и лёгкость. Все тревоги и заботы отступили, душа словно в обезболивание погрузилась. Её волос хватало, чтобы окутать их обеих, и Радимира, играя чёрными прядями, шептала:
– Самая прекрасная... Радость моя, счастье моё, лада синеокая...
Им обеим было мало этой ночи, и за нею последовали новые. Они не могли насытиться, утопая друг в друге телом и душой, а в разлуке тосковали. Соскучившись по сероглазой кошке, при встрече Рамут видела в её взгляде точно такой же голод. Этот взгляд, жадный и сверкающий, как бы говорил: «А вот и ты! Наконец-то я вижу тебя. Ты здесь, ты моя...» «Твоя», – сжималось сердце навьи в ответ.
Дождливый сумрак шелестел в лесу, и тьму на полянке безуспешно пыталась разогнать только мерцающая на подоконнике лампа. Дыша сырой свежестью, Рамут поджимала ноги в вышитых домашних чунях, чтоб на них не попадали капли, падавшие с навеса над крыльцом. Чуни эти, милые и уютные, украшенные лебяжьим пухом и бисером, ей подарила Радимира, которая сидела рядом, обнимая её за плечи. Они делили один плащ на двоих.
– О чём задумалась, волшебница моя? – заглянув навье в глаза, с улыбкой спросила женщина-кошка. – Что за думы тебя снедают? Ты как будто где-то далеко витаешь...
Дождь шелестел, капли падали: «Олянка, Олянка...» Это имя прилетело вдруг к Рамут из дня их с Радимирой первой встречи, село на окно белой голубкой, растревожило душу. Вот уже несколько дней ей не давал покоя вопрос: что за Олянка такая? Какое место она занимала в жизни Радимиры? Отвлекаясь на ежедневные дела и заботы, Рамут на время забывала об этом, но порой со дна души поднималось тяжкое, мрачное чувство – то ли ревность, то ли... Она сама не могла дать ему названия.
– Олянка, – проговорила Рамут, взглянув на Радимиру прямо и испытующе. – Кто она такая?
Брови женщины-кошки дрогнули и нахмурились, лицо посуровело.
– Отчего ты спрашиваешь? – Её голос прозвучал глухо, сдержанно, в глазах отразилась тень далёкой тоски.
– Ты назвала меня этим именем, помнишь? – С каждым словом этого разговора сердце Рамут билось всё тяжелее, тревожнее, но назад было уже не повернуть. – Когда мы встретились в разрушенном Зимграде, ты сказала: «Олянка?» Почему? Я напомнила тебе её?
Радимира долго молчала, глядя во влажно шепчущий мрак леса. Отсвет лампы бросал крошечные искорки в её глаза. Наконец, испустив всей
– Ну, коли тебя это так беспокоит, расскажу. Олянка – суженая моя, с которой у нас любовь так и не сбылась когда-то. Вся беда в том, что жила она на западе, а после войны между Воронецкой землёй и Белыми горами пролегла пропасть отчуждения. Условия мира были таковы: ежели кто пересечёт границу, это будет считаться объявлением новой войны. С той поры – никаких торговых сношений, никаких браков между представителями двух народов. Когда-то дочери Лалады искали себе невест и в западной стороне, но великое кровопролитие наложило свой отпечаток и на рисунок наших судеб... Запад будто отрезало от нас. Словно огромным топором пресеклись ниточки-связи, тянувшиеся из Белых гор к сердцам западных дев. Пресеклись, да видно, не все. – Вздохнув, Радимира горько улыбнулась, вскинула взгляд к вершинам деревьев, тонувшим в дождливой тьме. – Вот меня и потянуло туда. Знаки были, сны. Вечер снился, закат. А закат – значит, запад. Снилась дева синеокая, с чёрной, как вороново крыло, косой... Да, совсем как у тебя. Обратилась я к государыне за разрешением отправиться на запад, чтоб найти суженую, но она такого разрешения не дала. Условия мира следовало блюсти, чтоб новая война не разразилась. Сказала мне княгиня тогда: «Не кручинься, судьба твоя всё равно тебя найдёт – не в этот раз, так в другой. Без суженой не будешь». Только и оставалось мне, что видеться с Олянкой в снах... Горько и больно мне было. Не стала Олянка моей, отдали её замуж, а вскоре она умерла. Так и жила эта боль в душе моей, как рана незаживающая.
Даже дождь как будто притих, слушая этот печальный рассказ. А лицо Радимиры посветлело, сквозь полог скорби пробились золотые лучики улыбки.
– Не очень-то поверила я тогда княгине, а зря. Доказательство правоты её слов сидит сейчас передо мной – судьба моя, ещё более западная, чем первая. И знак у тебя был... Помнишь, ты в обморок упала? Мы тогда подумали с тобой, что от голода, ан нет. Так бывает, когда суженые встречаются. Ну вот, я всё и рассказала. – Радимира прильнула губами ко лбу Рамут, крепче сжала в объятиях. – Пусть это тебя более не мучает.
Всю ночь Рамут провела почти без сна – наедине с прошлым Радимиры. Странное тяжёлое чувство не покидало её, напротив – только нарастало, из слегка беспокоящего комочка распухнув до огромного кома, с которым Рамут еле смогла встать с постели. Утром её вдруг накрыло, точно снежной лавиной, леденящим осознанием: не Олянку ли Радимира видит в ней? Если так, что значит для женщины-кошки она сама, Рамут? Быть чужим отражением, призраком из прошлого было слишком обидно и больно. Выходит, все нежные слова, все признания и страсть не ей предназначались, а давно умершей возлюбленной, на которую она лишь похожа?
Рамут в полной мере ощутила значение выражения «руки опускаются». Руки висели тяжело и безжизненно, ушло из них целительское вдохновение, а сердце то начинало бешено стучать, то затаивалось в груди, время от времени давая о себе знать покалыванием под рёбрами. За завтраком она сидела сутуло, свесив меж коленей кисти с взбухшими жилками под кожей, и не могла заставить себя улыбнуться дочкам.
– Матушка, что случилось, почему ты грустная? – беспокоились Драгона с Минушью.
– Ничего, мои родные, ничего не случилось, – глухо выдавила из себя Рамут, кое-как приподняв уголки губ в бледном подобии улыбки. – Просто немного устала.