Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
Я пробыла в Верхней Генице два месяца. Я влюбилась в горы! Это такая величественная красота, такая тишина, такой мудрый покой! Он наводит на новые, совсем иные мысли, даже чувствовать начинаешь иначе, и всё пережитое предстаёт в совершенно ином свете. И себя, и окружающих начинаешь воспринимать и оценивать по-другому. Хочу сразу же сказать о тётушке Бене. Это такая своеобразная личность! Знаешь, сперва я её ужасно боялась. Она показалась мне грубой и неотёсанной, но сейчас я понимаю, что даже грубость эта целительна по-своему для души. Она чище и лучше, чем иная светская вежливость, лицемерная и льстивая насквозь. А тут всё без прикрас, как есть. Внешность у сельской целительницы тоже весьма впечатляющая. У неё на щеках – такая жуткая, неопрятная растительность, ей совершенно необходимо бриться, но она, похоже, считает это своей неотразимой и неотъемлемой чертой. Пожалуй, в чём-то она права: без этой звериной гривы-полубороды она будет уже не та. (Смеюсь). И ещё: я ни
Сельский быт для меня показался поначалу очень непривычным. Встают здесь все очень рано, и мне поневоле приходилось придерживаться того же распорядка, потому что завтрак отдельно мне никто подавать не обеспокоился бы. Дом – простой, неодушевлённый, поэтому все хозяйственные дела выполняются вручную. Это очень утомительно, но здесь привыкли к этому. Пища, пожалуй, простовата и грубовата, но и в этом я вскоре почувствовала некую первозданную прелесть. Впрочем, я долго не могла привыкнуть к тому, что здесь очень мало употребляется соли. Блюда солят едва-едва и совсем не используют ярких, пряных приправ, только травы с мягким, едва уловимым при готовке запахом. Тётушка Беня любит иногда крепко выпить, но мне совсем ничего не позволялось в этом отношении. Пояснялось это тем, что мне после болезни хмельное нельзя, но я подозреваю, что без твоей заботы тут не обошлось. Впрочем, ты можешь не беспокоиться: тяги к горячительному я почти не чувствую, просто не вижу смысла и не ощущаю необходимости дурманить себе разум. Бывает, кольнёт иногда иголочка соблазна, но я быстро его перебарываю.
Ещё со мной произошла весьма неприятная вещь: после болезни у меня начали совершенно неукротимо и безостановочно сыпаться волосы. Г-жа Бенеда сказала, что это оттого, что недуг высосал из тела все силы, и оно сбрасывает всё ненужное, отмершее. Спасать эти «мёртвые лохмы», по её мнению, уже не имело смысла, и она начисто соскоблила остатки моих бедных волосиков бритвой – чтобы росли новые. Представляешь меня с блестящим и гладким черепом? Ужасное зрелище. Утешало только то, что я тут же начала применять мазь с желтками яиц драмаука, от которой, как утверждается, волосы растут вчетверо быстрее. Это утверждение вполне правдиво. Сейчас, когда я пишу эти строчки, мои волосы ещё довольно короткие, но они покрывают голову пышной шапочкой и естественным образом вьются – никаких щипцов не требуется.
И ещё несколько слов... Я должна признать, Северга, свою ужасающую, вопиющую неправоту и ещё раз попросить у тебя прощения. Рамут – светлейшее, чистое создание, которое просто невозможно не любить! При своей юности она исполнена какой-то природной, мягкой мудрости, и мне казалось, что её глаза видят меня насквозь. Не только мои кости, что является следствием её целительского дара, но и душу – все помыслы, порывы и движения чувств. И взгляд этот не обременяет, не пугает; он немного смущает, но при этом обладает исцеляющей, тёплой и светлой силой. В чертах её прекрасного личика я узнавала тебя, и оттого мне хотелось покрывать его поцелуями бесконечно, но я ни разу не посмела этого сделать: я недостойна этого счастья и этой высокой чести. Просто находясь рядом с нею, я будто бы оттаяла, согрелась, вышла из ледяного панциря – снова гибкая, живая и тёплая, и многие вещи мне увиделись под другим углом. Одно присутствие Рамут настраивало на любовь ко всем живым существам, на примирение и прощение! Глядя в эти бездонно-синие очи, было невозможно долее испытывать гнев, обиду и ненависть: эти чувства становились ненужными, глупыми и смешными, они просто растворялись в той всеохватывающей любви, которая наполняла меня.
И, поверь, у меня кровь леденеет в жилах при мысли о том, что кто-то мог пожелать этому удивительному созданию смерти, а то, что этим «кем-то» была, возможно, моя матушка, повергает меня в безграничную скорбь. Я пребывала в большом смятении после рассказа г-жи Бенеды о том, что здесь произошло – о нападении на Рамут. Признаюсь, я долго отказывалась верить в то, что моя матушка могла послать убийц, чтобы они надругались над твоей дочерью и лишили её жизни... Это просто не укладывается ни в голове, ни в душе! Матушка способна на такое злодеяние?! «Нет, просто быть того не может, – думала я, – она совсем не такая!» А может, я просто плохо знала её? Сказать по правде, её смерть на плахе очистила для меня её образ от всей возможной скверны, он стал для меня неприкосновенен и священен; тот, кто борется за свободу своей родной земли, не может быть мстительным убийцей... Но знаешь, любая борьба предполагает жестокость. В замыслы заговорщиков входило убийство, а возможно, даже и не одно, а много – целое кровопролитие. Кровь влечёт за собой новую кровь, насилие притягивает насилие, и всё это катится, как снежный ком, и нет конца страданиям и смертям. Здесь, в этих горах, рядом с Рамут, на меня снизошло некое новое мировоззрение, в котором нет места всему этому. Я говорю «нет» насилию и мщению, гордыне и ослепляющему
Я не жду от тебя ответа на моё письмо. Я наговорила тебе много злых, жестоких слов, но их произносила не я, а моя боль, моя ревность, моя слепота. Встреча с Рамут помогла мне по-новому осознать многое. Среди всего – также и то, что в твоём сердце мне, возможно, и в самом деле нет места, потому что оно совершенно естественным и правильным образом отдано твоей дочери. Этой милой и светлой кудеснице можно и нужно быть преданным только целиком и полностью. Ты права, называя её единственной: только такой она и может быть для полюбившего её. Знаешь, мне кажется, я созрела, чтобы стать матерью. Возможно, тогда я смогу понять тебя лучше. Впрочем, меня пока смущает, что для этого в наши с тобой отношения пришлось бы впускать мужчину. Нет, я не питаю к ним отвращения, но единожды ощутив твоё прикосновение, другого уже не желаешь и невольно сравниваешь всех с тобой. Тебе нет равных, Северга. Тебе все проигрывают. А что касается материнства и привлечения мужчины... Как всё это осуществить, к каким последствиям это приведёт и какие обязательства за собой повлечёт? Эти вопросы меня покуда весьма озадачивают и смущают.
Да хранит тебя удача на поле боя, пусть гибель и вражеское оружие обходят тебя стороной. Надеюсь тебя когда-нибудь вновь увидеть. Целую тебя.
Твоя супруга Темань».
Эти строки писала жена, но наполнял их незабываемый, спасительный свет глаз Рамут. Он струился прямо в грудь Северги, когда она прижимала к себе смятые листки, и её суровые губы тронула впервые удавшаяся ей нежная улыбка. Она обычно либо хищно скалилась, либо холодно усмехалась, либо клыкасто хохотала, а тонкое полотно нежности не выдерживало, рвалось на её жёстких устах. Рамут пообещала, что сделает всё для скорейшего исцеления Темани, и Северга полагала, что речь шла об исцелении телесном. Она и предположить не могла, что её родная синеокая волшебница станет для её супруги врачевательницей души.
Часть 5. Зверь
У Дамрад почти не было военных неудач. Длань установила своё господство в десяти крупных землях и пятнадцати мелких княжествах; одни были обложены данью, другие теперь управлялись наместницами Владычицы. О ней ходила поговорка: «Большие страны Дамрад кушает на обед, средние – на завтрак, а мелкими закусывает чарочку хлебной воды». Бывало, она вела даже по две-три войны одновременно. Первой страной, которая дала Длани сокрушительный отпор, стало Соединённое Княжество Великого Брегейна и Северной Имерии. По своей площади оно приближалось к Длани, а численностью населения даже превосходило её. Хорошо обученное, многочисленное войско устроило Дамрад весьма «радушный» приём, и в первых же боях дланцы понесли большие потери. Продвижение внутрь страны давалось ценой огромной крови как со стороны захватчиков, так и брегейнцев с имерийцами. Северга в этом изнурительном походе была много раз ранена, но всё время выкарабкивалась и продолжала службу. За раны ей начислялись вознаграждения, но этих денег она не держала в руках: они сразу отправлялись в Дьярден, Темани. Наверное, по количеству денежных переводов жена уже могла подсчитывать, сколько раз проливалась кровь Северги. Должно быть, не очень весело ей было их получать... Иногда вдогонку к этим деньгам Северга отправляла короткие послания.
«Здравствуй, Темань. Знаю, что тревожишься, поэтому спешу успокоить: я жива и снова в строю. Поход тяжёлый, мы терпим неудачи. Отступление было бы правильным выходом, но Владычица пока упорствует. Постараюсь при удобной возможности присылать о себе вести. Целую тебя, красавица моя сладкая».
Пару-тройку ласковых слов она старалась прибавлять хотя бы в конце.
Отпуск воинам полагался либо раз в год, либо после нескольких ранений подряд: тяжёлых надо было получить три, средней тяжести – шесть и лёгких – двенадцать. У Северги за этот поход уже было два тяжёлых, четыре средних и одиннадцать лёгких; по совокупности на отпуск набиралось более чем достаточно, но домой ей не давали съездить: «Ты нужна здесь». «Нужна так нужна», – терпеливо соглашалась навья и продолжала воевать. Однако вскоре её шарахнуло третьим тяжёлым, при котором она потеряла до двух третей объёма крови; потерю пришлось замещать хмарью – только это и спасло Северге жизнь. После этого случая она сказала:
– Либо давайте мне отпуск, либо я буду жаловаться самой Владычице на нарушение моих прав. У меня есть награды лично от неё, так что к моим словам она прислушается.
Но жаловаться не пришлось: вышел приказ об отступлении. Впервые Дамрад признавала своё поражение. Это решение далось, наверняка, болезненно для её самолюбия, но на полях сражений полегла уже почти половина её воинов, и Владычица понимала, что в этой изматывающей кровопролитной войне она могла лишиться своего войска совсем. А тут ещё Соединённое Княжество позвало на помощь двух своих союзников, и решение об отступлении стало единственным выходом.