Больше не приходи
Шрифт:
– Ты – это другое дело...
– Какое другое? Я в восемнадцать лет прибыл в этот город из паршивого райцентра. В школьном пиджаке приехал, из которого настолько вырос, что чуть ли не локти из рукавов торчали. И в трехрублевом трико! В художники подался. Денег ни шиша, а живопись – занятие дорогое. Отец черт знает где по тюрьмам, тетка двадцатку пришлет когда – состояние! Все на краски шло и на квартиру, общежития-то не было. Снимал угол на самой горе – помнишь, я тебе показывал? – у старой одной карги. Голодно, стыло. Дрова воровал. Бабка на печке в тряпки завернется, а я в тулупчике сплю. Так и тулупчик этот за
– Что, и уксусом травились?
– И уксусом. Любили! И друзья в рот заглядывали! Преподаватели завидовали! В Академию шутя-смеясь поступил.
– Я же и говорю – то ты! Время было другое, а у тебя к тому же талант, характер...
– А ты знаешь, есть ли у тебя талант? Или характер? Чего ты попробовал? Ящики лицам возить? «Мерседесы» бить?
– Вот все язвишь! А разве не без твоей вины все плохо у меня вышло? Ты ведь нас бросил!
– Чего? – изумился Кузнецов.
– Ты и подумать не мог, каково мне? Ты у нас талант, знаменитость, а мы – тебе не нужные. Посредственные. Мешаем. Сколько я в мастерской у тебя за шкафом просидел и пикнуть боялся! Все мои комплексы оттуда. Пытался рисовать – ты даже не глядел. Готовлюсь вот в художественный институт, а чем ты мне помог? Зато корчишь из себя друга молодых, притащил сюда этого задохлика с его нудной Настей. А я что от тебя видел?
– Да, кажется, как раз немало, – усмехнулся Кузнецов.
– Я не о деньгах! – запальчиво вскрикнул Егор.
– А мне показалось, напротив, что ты прибыл как раз за деньгами. За кучей денег.
Егор вдруг снова вспомнил о том ужасном и неприятном, что с ним стряслось, и сник.
– Прости, пап, я, кажется, что-то не то...
– То! То! Я, оказывается, у всех в долгу! Все обижены! Все требуют! Каждый своего!
Кузнецов тяжело уставился в испуганную физиономию Егора и отрезал:
– Нет. Ты не младенец в люльке. Иди себе. Работай. Бей «мерседесы» сколько влезет. Но сам. Без меня! Фигушки!
6. Черный блокнот Самоварова
Самоваров достал его из кармана куртки – большой затрепанный блокнот. На его страницах с загнутыми замусоленными уголками помещались обмеры кузнецовских коллекционных буфетов и диванов, зарисовки резных деталей, чертежики, расчеты. Самоваров отыскал чистые странички, разлегся на своем топчане и вывел тоненько очиненным карандашиком:
«Кузнецов убит между 23.00 15 июня и 3.00 16-го – сужу по окоченению».
Он собрался привести в порядок свои мысли. Мыслей, собственно. никаких не было. Но следует учесть все версии, а их у Самоварова было столько же, сколько постояльцев в этом проклятом Доме. Есть ли алиби хоть у кого-нибудь? Самоваров вздохнул. На другом топчане, напротив, сидел Валерик, завернутый в лоскутное одеяло. Парень вроде бодро бегал все утро, а теперь снова впал во вчерашнюю прострацию. Сизая бледность, одеяло до ушей. Самоваров знал, что все здешние одеяла для гостей пахнут пылью и почему-то немного
«1. Инна + Семенов – в чулане. Их видела Валька.
2. Егор – в «прiемной»; то сидел, то спал. Спросить Семенова и прочих.
3. Валька – на кухне и во дворе. Видели: я, Егор и Оксана (?). Оксану спросить.
4. Оксана – ?»
Самоваров задумался. Со слов Вальки он знал только, что Оксана сидела под кустом. «То ли по-большому, то ли по-маленькому», – вспомнил он Вальку. Господи, какая дурь! Нет, похоже, надежного алиби не будет ни у кого. Все всех видели, но все куда-то таскались, входили, выходили... Хоть бы один спокойно на месте посидел! Может, все-таки Покатаев с Оксаной не участвовали в этих передвижениях? Оксана орала и визжала, даже здесь слышно было. А во дворе стоял мокрый Валерик.
Самоваров посмотрел на него. Валерик все еще сидел неподвижно, только иногда одеяло оживлялось волной ознобной дрожи. Неужели захворал? Глаза ввалились, а нос наоборот, высунулся вперед. Пропадает парень.
– Ты хоть ел? – поинтересовался Самоваров.
– Да... Нет... – бессмысленно ответил Валерик и посмотрел чуть левее Самоварова тем слепым взглядом, какой бывает у больных, превозмогающих боль и ничего больше не способных заметить. Темнеет от боли в глазах, правильно говорят. Насмотрелся Самоваров в свое время таких глаз. Хотя бы семь лет назад, в зеркале.
Николай потянулся за коньяком, налил во вчерашний, еще липкий стаканчик. Валерик высунул из-под одеяла худую руку с синими ногтями, взял стаканчик и послушно выпил.
– Погоди, братец, – ободрил его Самоваров. – Вот милиция приедет, и отправитесь себе по домам. Потерпи.
– Милиция. Еще и это! – Валерик вдруг плаксиво сморщился. – Допрашивать будут... Им я не могу, значит, и не надо... Это неправда. Какая-то ерунда, какое-то совпадение, бред! Могу ведь я бредить? Или... не знаю! Она не могла!.. Вы видели ее?.. И только ни слова, что я...
«Фу ты, достоевщина какая, – подумал Самоваров. – Что если у него в самом деле жар? Острая пневмония? И где эти менты чертовы? Хоть довезли бы его до афонинского фельдшера».
Он положил руку на бледный Валериков лоб и с изумлением обнаружил, что рука намного горячее.
– Так, дружок, – мягко, но решительно начал Самоваров. – Жара-то нет. Давай возьмем себя в руки. Ну-ка, ну-ка! Хватит трястись. Лучше поговорим. Не заводи себя, наверняка всё пустяки. Тут рядом вон какое страшное дело! А ты – ты ведь о Насте?
– О Насте... Если б вы знали! Но это – никому, – Валерик пьяно качнулся. – Игорь Сергеевич – я бы умер за него. Или нет: лучше бы я умер, а не он. Он ведь гений. Умер, значит, можно говорить: ге-ний. А я кто? Настя... это – так, неуспехи в личной жизни. А он умер!
Валерик вдруг скинул одеяло и жарко задышал коньком на Самоварова:
– Я вам одному скажу! Не про меня, это мое, неинтересное... Другое! Кажется, Игорю Сергеевичу понравилась Настя. Чего удивляться? В нее ведь все влюбляются, все! Вы ведь тоже, признайтесь, влюбились?