Больше никаких сказок
Шрифт:
– Почему ты не выйдешь и не поможешь своей маме?
– Она не хочет,- сказала я.- Лучше я побуду здесь.
– Бесс! Бесс!
– вдруг сердито закричал он и начал давать маме инструкции через окно.
Мама трудилась в саду под кухонным окном; стоя на коленях, она выпалывала сорняки. Наша гостья рядом, дымя сигаретой, подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:
– Мама, ну можно мне пойти, ну можно?
Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась, обращаясь к отцу:
– Да, Бен?
– Ну почему мне нельзя?!
– спросила я.- Там будет и мама Бетти, и мама Руфи. Почему
– Да не так!
– прогремело из окна гостиной. Моя мама только вздохнула и весело улыбнулась.
– Да, Бен,- ответила она равнодушно,- я слушаю. Отец снова принялся давать ей наставления.
– Мама,- в отчаянии сказала я,- почему ты не можешь...
– Твой отец этого не одобрит,- сказала она и снова улыбнулась милой улыбкой, и снова что-то ответила отцу.
Я побрела к сиреневому кусту, где наша гостья в своем неописуемом черном платье складывала сухие ветки в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами, затем втоптала ее в землю, двумя руками подняла огромную охапку мусора и перебросила ее через забор.
– Папа говорит, в августе нельзя подстригать деревья,пробурчала я.
– Да?
– сказала она.
– Им от этого больно.
– Вот как.- На ней были садовые рукавицы, которые явно были малы. Она снова взяла секатор и начала. срезать стволы дюймовой толщины и сухие ветки. Это делялось быстро и умело.
Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.
– Но мама Руфи и мама Бетти...- начала я.
– Я никуда не выхожу.
– Вам не надо будет там оставаться,- сказала я, чуть не плача.
– Никогда. Никогда и ни за чем,- сказала она, отсекла особенно толстую, серебристую ветвь и отдала ее мне. Она стояла, глядя на меня: и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стали очень суровыми и неприятными.
Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, чти ей довелось видеть бои Великой Войны, может быть, даже сражаться самой. Я спросила:
– А вы были на Великой Войне?
– На какой великой войне?
– спросила наша гостья.- Нет, я никуда не выхожу.
И она снова принялась подрезать деревья.
Вечером того дня, когда должны были состояться танцы, мама велела мне одеться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было удобнее, оно все смягчало: в нем я словно висела в черном пространстве, а мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых. Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди были завиты, как на самых лучших фотографиях. Я поняла, что она красива на самом деле, вся черно-серебряная в платье парижского или лучшего нью-йоркского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской принцессы, в серебряных туфлях на каблуках с одним ремешком на подъеме.
Она сказала:
– Ах! Ну разве ты не прелесть!
Затем, взяв меня за руку и глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью, добавила:
– Я ведь буду плохой дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.
– Ну,- сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости,- надеюсь, что смогу сама о себе позаботиться.
Я
– Твой папа ляжет в десять,- сказала мама.- Возвращайся к одиннадцати. Желаю счастья.- И она поцеловала меня.
Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась необыкновенно грациозной в своем платье, излучала какую-то странную доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, а только слышала сплетни о ней, воскликнула:
– Твоя подруга просто прелесть!
Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:
– Должно быть, скучно сидеть все время дома.
Она ответила:
– О да. Конечно, да.
И опустила довольно длинную, тонкую, элегантную кисть руки на его плечо, а их слова эхом взлетели в ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики на аллее.
– Руфь хочет стать циркачкой!
– смеясь, воскликнула ее мать.
– Не хочу!
– возразила Руфь.
– Да ты и не сможешь,- сказал отец.
– Я сделаю то, что мне захочется,- сказала Руфь, задрав нос, вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.
– Нет!
– рассерженно сказал отец.
– Папа, ты знаешь, что я так и сделаю,- сказала Руфь с набитым ртом и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она расстаяла и была неприятно приторной.
– Чудо, правда?
– шепнула Руфь.
Кантри-Клаб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с верандой, опоясывающей его с трех сторон, не очень большой газон, дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми - и дальше по аллее - светились цветные китайские фонарики. Тут было хорошо. Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом, напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял столик для пунша, а по стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было не похоже, но все было чудесно. На веранде были расставлены небольшие кресла. Я решила, что это мило. За столиком для пунша начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены столики, за которыми взрослые могли посидеть и чтонибудь выпить, хотя руководство клуба притворялось, что ничего об этом не знает. Большие французские окна были отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого ветра.
У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и пили пунш; пока она расспрашивала о нашей гостье, а я то и дело врала ей.
– Да ты ничего не знаешь,- сказала Руфь.
Она замахала каким-то своим друзьям; потом я видела, как она танцует перед оркестром с каким-то мальчиком. Танцевали юноши постарше, их родители и другие взрослые пары.
Я оставалась возле столика для пунша. Взрослые, знавшие моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я ответила, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с любовником в кафе и курящей сигарету в длинном мундштуке. Так было в "Зеленой шляпе".