Большевики. Причины и последствия переворота 1917 года

Улам Адам Б.

Четыре года, предоставленные Ленину для управления социалистическим государством, будут в основном потрачены на бесконечные увещевания и споры: «простой рабочий» способен на многое, капиталист обладает несравненными талантами по части руководства, администрирования и хозяйствования; необходима дифференциация при оплате специалистов и система материального стимулирования.

Нет никаких оснований считать Ленина в 1917 году менее «искренним», чем в 1919-м или 1920 годах, или думать, что практические трудности, связанные с управлением государством, «открыли ему глаза» на утопизм его прежних суждений и взглядов. Он был истинным марксистом. До 1914 года и даже, как нам известно, в 1917 году он радовался успехам капитализма, потому что социализм мог прийти на смену только разбитому капитализму. Пройдет много лет, говорил Ленин, возможно, сменится несколько поколений, прежде чем «наполовину дикая Россия» будет представлять собой по-настоящему социалистическое государство. Но в революции, в борьбе за власть марксизм существует и побеждает благодаря анархическим инстинктам. Ленин был настолько поглощен

философией марксистской доктрины, что после прихода к власти мог, вроде бы непроизвольно, переходить от яростных нападок к упорной обороне, требовать абсолютного равенства и настаивать на дифференциации заработной платы, установлении должностных окладов и распределении функциональных обязанностей как основе построения социалистической экономики. Как могли большевики прийти к власти, если бы они решили объяснить крестьянину, что марксизм требует от него оставить свой клочок земли и работать в качестве наемного работника в государственном хозяйстве, рабочему – что он должен подчиняться назначенному государством директору, а солдату – что диктатура пролетариата не допустит слабой дисциплины в армии? Ленин умел страстно и убежденно отстаивать свою точку зрения, и это тоже являлось одной из составляющих его величия. Россия 1917 года была для него только средством. Анархическая революция в России должна была вызвать более организованные, более марксистские революции в экономически развитых, цивилизованных западных странах. И в конечном счете с их помощью в его стране должен был установиться благословенный социализм.

Анархия усиливалась. К концу июля уже практически ничего не осталось от национального единства и от эйфории, охватившей всех в первые недели революции. Волна крестьянских выступлений прокатилась по всей России. В силу разногласий правительство было не в состоянии проводить политику умиротворения и прекратить крестьянские волнения. Июньское наступление, чистой воды авантюра первой демократической фазы революции, обернулось катастрофой. Этого следовало ожидать; сказывались нехватка боевой техники, продовольствия, отсутствие жесткой дисциплины. Солдаты отказывались идти в атаку и дезертировали из армии. Дезертирство превратилось в такую же эпидемию, как захват земли.

Какой бы ни была анархия, охватившая Россию, у большевиков имелся лозунг, соответствующий реалиям дня. Они убеждали солдат, находящихся на передовой, брататься с врагом. Они одобряли «революционную инициативу» крестьян по захвату помещичьих владений. Тенденция к национальной автономии и фактической независимости от центральной власти, проявлявшаяся во многих частях бывшей империи, особенно на Украине и в Финляндии, была заранее одобрена доктриной Ленина о национальном самоопределении. Временное правительство увещевало, угрожало, но было не способно на какие-либо действия. Меньшевики и эсеры, как обычно испытывавшие угрызения совести, стали заложниками собственной идеологии. Только большевики имели готовые и простые (по крайней мере, внешне) решения.

Историки с привычной резкостью в отношении дел и движений, закончившихся крахом, стремятся сконцентрировать свое внимание на этих неудачах или на личных и идеологических недостатках противников большевиков. Им следовало заключить мир, раздать землю крестьянам. Они тратили время на разговоры, в то время как земля уходила у них из-под ног. К концу июля уже никакое демократическое решение не могло изменить направление развития событий; неминуемость катастрофы была очевидна. Левые (небольшевики) жили воспоминаниями о подавлении революции 1905 года и свержении самодержавия. Никого не пугала угроза большевизма, и даже если бы большевики захватили власть, то в лучшем случае продержались бы несколько дней. Кто мог представить умеренного и нерешительного Каменева или эстета Луначарского в роли деспотичного чиновника? Ленин был другим, но в то время он еще не был самовластным вождем большевистской партии. В партии были люди, способные обуздать его. Как долго удавалось Робеспьеру навязывать собственное диктаторство? Итак, единственная угроза заключалась в появлении нового Бонапарта!

Уверенность «революционной демократии» в вероятности подобного исхода усилилась в августе 1917 года, как и надежды и ожидания политиков правого крыла, которые они связывали с армией, разбитой и деморализованной русской армией. Левые, не считая опасности государственного переворота со стороны правых, лелеяли единственную надежду на созыв Учредительного собрания (обещанного с первых дней революции), которое явит чудо спасения русского государства и демократии. Это с позиций сегодняшнего дня понятно, что Учредительное собрание, на которое возлагали большие надежды меньшевики и эсеры и которого столь же сильно опасались большевики, не могло совершить никаких чудес. Когда в январе 1918 года состоялось заседание Учредительного собрания, представленного крестьянской партией эсеров, объединенной только названием, во главе с Керенским, с одной стороны, и людьми, последовавшими за большевиками, с другой (между ними находилось множество группировок и отдельных личностей), то нечего было и думать, что им удастся договориться о выработке единой стратегии. Временное правительство стремилось укрепить пошатнувшееся положение с помощью парламентских импровизаций, но судьба Учредительного собрания была уже предрешена. Государственное совещание в Москве, Демократическое совещание в Петрограде в сентябре 1917 года, затем так называемый предпарламентский Республиканский Совет (Керенский наконец-то провозгласил Россию республикой!) показали лишь видимость власти и народной поддержки режима Керенского. Ничто не могло заполнить образовавшийся вакуум.

Но распад существующей власти еще не означал победы большевиков. Никто не знал этого лучше Ленина, который с августа упорно пытался заставить

своих соратников заняться подготовкой решительного вооруженного наступления. Несмотря на воинственность большевиков, многие из них все еще терзались сомнениями в отношении своих противников, но самодовольно верили, что их лозунги и растущая популярность являются гарантией успеха. Кроме того, как приличествует марксистам, они стремились мыслить в рамках диалектики. Пока еще было трудно представить, что власть мог бы захватить человек или группа людей; это было бы «бонапартизмом» или «бланкизмом», понятиями, не совместимыми с последователями научного социализма. «Каждый» знал, что только класс или союз классов может осуществлять политическое руководство. Как именно, с помощью каких институтов будет «революционный класс в союзе с беднейшим крестьянством» управлять государством? Не следует ли большевикам дождаться большинства в Советах? А может, имеет смысл соединиться с оставшимися меньшевиками мартовского толка? Эти мучительные сомнения приводили Ленина в бешенство. Революция была для него действием, связанным с применением силы. Как живший в нем социал-демократ на время превратился в анархиста, так и приверженец исторических законов уступил место стороннику активных действий. В августе и сентябре голос Ленина звучал столь же громко и настойчиво, как некогда голос Ткачева, когда он воскликнул: «Революционер должен не «подготавливать», а делать революцию. Так делайте ее! Делайте быстрее! Любые сомнения, всякая задержка преступны».

Шансы большевиков на успешность восстания значительно возросли в свете событий последних дней августа. Возникшая угроза бонапартизма внезапно исчезла, а с ней умерла последняя надежда, что армия сможет предотвратить готовящуюся революцию.

В июле Керенский назначил нового Верховного главнокомандующего, генерала Лавра Корнилова, народного героя, прославившегося военными подвигами. Кроме того, в отличие от большинства царских генералов, он был выходцем «из народа», сыном бедного казака. По мнению консервативных и умеренных политиков (пользуясь социалистической фразеологией, капиталистов и буржуазии), именно такой человек был способен справиться с революцией.

Но не только правые возлагали надежды на Корнилова. Керенский и кое-кто из его окружения хотели использовать генерала и для уничтожения возникшей угрозы большевизма и для устранения или хотя бы уменьшения опеки Советов над Временным правительством. Новый главнокомандующий, человек «с сердцем льва, с интеллектом овцы» (по характеристике собрата по оружию), рассчитывал, что правительство восстановит дисциплину в армии и авторитет офицерского корпуса. Увы, правительство было бессильно. Массовое дезертирство, последовавшее за разгромными поражениями русской армии, подвигло правительство на введение смертной казни, но Керенскому пришлось отказаться от этой идеи. «Революционная демократия» не могла допустить, чтобы солдат казнили за трусость и дезертирство. Раздраженный Корнилов стал прислушиваться к тем, кто нашептывал, что только военная диктатура сможет спасти Россию от предателей и большевиков.

История корниловского мятежа окутана самыми противоречивыми версиями. Но совершенно ясно, что в этой трагикомедии несчастный главнокомандующий превратился, сам того не ведая, в жертву и орудие умов более острых и коварных, чем его собственный. Керенский приказал Корнилову привести войска в боевую готовность и двинуть их на Петроград, чтобы подавить большевистское восстание и внушить Совету благоговейный страх. Корнилов решил, что глава правительства хочет, чтобы он, Корнилов, стал диктатором. Керенский довольно быстро понял, что генерал вместо того, чтобы помогать, пытается занять его место, и приказал Корнилову сложить с себя обязанности. Главнокомандующий, полностью сбитый с толку своими консервативными советниками, отказался выполнить приказ и выступил с декларацией: «Я, генерал Корнилов, заявляю всему народу, что мой долг солдата… (и) гражданина свободной России и безграничная любовь к стране… повелевают мне отказаться подчиняться приказу Временного правительства и уходить в отставку… Люди, откройте глаза и осознайте… в какую пропасть катится наша страна». [280]

280

Воспоминания генерала A.C. Лукомского. Берлин, 1922. Т. 1. С. 245.

Такой поворот событий вынудил Керенского облачиться в доспехи спасителя нации. Он публично осудил непокорного генерала и призвал Советы и народ Петрограда принять участие в отражении нападения армии Корнилова. Теперь Корнилов был представлен народу как человек, который хотел восстановить царизм и отобрать землю у крестьян.

Из укрытия Ленин писал ЦК, что большевики должны бороться с Корниловым, не создавая при этом популярности Керенскому. Ленин неоднократно предостерегал о возможной угрозе бонапартизма и с привычной для него проницательностью понял, что дело не только в Корнилове, а в окончательной дискредитации правительства Керенского. «Теперь мы покажем всем слабость Керенского». Он настаивал вести агитацию среди солдат и убивать офицеров – сторонников Корнилова. Большевики больше чем кто-либо использовали выгоду от этого бессмысленного мятежа. Красная гвардия смогла перевооружиться (все «демократические силы» были брошены на защиту столицы), а находившиеся в тюрьме красные командиры были выпущены на свободу. Керенский, вместо того чтобы превратиться в спасителя русской демократии, подтвердил свою репутацию неумелого интригана. Поход на Петроград был сорван; агитаторы, направленные Советом, без особого труда деморализовали войска Корнилова, не понимавшие, против кого и почему они наступали на Петроград. Незадачливый генерал и его старшие офицеры были арестованы. Временное правительство приступило к расследованию обстоятельств дела, которое было обречено так и остаться незавершенным.