Большие дела

Ромов Дмитрий

– А где тачка моя?
– спрашивает он.

– В ремонт поехала. Слушай, к тебе дочь приехала, а ты крутишь тут с девицами романы. Дома нет, на работе нет, никто не знает, где искать. Наталья у нас ночевала сегодня.

– Всё, - усмехается он.
– Ты ж сам её замуж позвал. Теперь твоя ноша, а у меня и других дел хватает.

– Молодец, папаша. При дочке только не скажи такое. Обидится на всю жизнь.

– Ладно-ладно, шуткую я. Где она щас-то?

– Спит у нас ещё. Дожились. Батя баб домой таскает, а дочь

по знакомым мыкается.

– Ну всё-всё, хорош хохмить, - хмурится он.
– Пошли будить, раз такое дело. Нечего по чужим дворам колобродить, чай своя койка имеется.

– Тебе бы будить только. Лариска-то ушла? Или ещё у тебя?

– А ты почём знаешь?
– мрачнеет Гена.

– Чего знать-то, видели тебя, как ты барышню домой вёл.

– Ну народ!
– Гена сердцах сплёвывает под ноги.
– Всё-то они увидят до услышат. Кто? Клавка поди капнула? Ай, да и хрен с ней… Нет Лариски, ушла уже, шеф в пять утра позвонил, говорит срочно. Аврал у него.

— Клава ни причём. Мы с Натальей сами тебя видели, как ты вышагивал со своей молодкой, так что учти, дочка в курсе твоих амурных дел. Давай ключ-то и на обед домой приходи, а то она совсем в папаше разочаруется.

– Поучи ещё, - беззлобно огрызается он и протягивает связку ключей.
– Вот, держи, отдай ей. Пусть домой идёт, как проснётся. Приду я к обеду.

Я поднимаюсь домой скидываю одежду и ныряю под одеяло к Наташке. Беру её врасплох, тёпленькую, не ожидающую подвоха. Сейчас мы одни, так что можно не особо сдерживаться в проявлениях чувств. И мы не сдерживаемся. С поправкой на звуковую проницаемость бетонных стен, конечно же.

Игорь гуляет долго и приводит Раджу к концу первого акта, к антракту. Ну а потом ему приходится ждать в машине. Сегодняшняя пьеса оказывается в нескольких действиях, а именно в трёх, с двумя перерывами.

К концу последнего акта сами действующие лица переживают такой катарсис, что после этого впору основательно измениться и даже переродиться. В конце концов мы находим в себе силы отлепиться друг от друга, и я отправляюсь на фабрику, а Наташка к себе домой готовить обед, на который грозился явиться её отец.

На фабрике я сразу иду в бухгалтерию. Снежинский, как ни в чём ни бывало сидит за столом над ворохом бумаг и передвигает костяшки конторских счёт. Ему бы ещё чёрные, нет, лучше тёмно-синие нарукавники. Нестареющая классика.

— Здравствуйте, пан Вотруба, — улыбаюсь я. — Вас уже выпустили из сумасшедшего дома?

— Вы художественные произведения смешиваете, — отвечает он, глядя исподлобья.

— Это ничего. Главное, мы не смешиваем личное и общественное, правда? И ради общественного блага можем поступиться личным благополучием. Скажите, прав я или нет?

— Кто это «мы»? — свысока спрашивает он.

— Вопросом на вопрос некрасиво, — качаю я головой. — Мы, комсомольцы, передовой отряд молодёжи,

кто же ещё? Так прав я?

— Ну, допустим…

— Вот и отлично. Благодарю за допущение. Пойдёмте, Эдик, выйдем. Я сказать вам хочу что-то с глазу на глаз, без свидетелей.

— Нет, — мотает он головой, — у меня работы много и, в отличие от вас, я рабочее время трачу исключительно и сугубо на работу.

— Похвально, да только так можно и работы лишиться. Пойдём, Эд, не пожалеешь. А если не пойдёшь, пожалеешь.

Он складывает губы, как попа у курочки и встаёт, шумно отодвигая стул. Присутствующие коллеги разом поворачивают головы, как стайка котят, следящая за движениями бантика на верёвочке. Мы выходим из кабинета.

— Пойдём вон туда, к окну, — показываю я рукой в конец коридора.

Мы проходим по бетонному, крашеному коричневой краской полу. Краска кое-где истёрлась и теперь служит намёком на бренность бытия. Белая деревянная рама окна тоже демонстрирует скоротечность жизни, оказываясь совсем не белой при ближайшем рассмотрении.

Я сажусь на подоконник и с улыбкой-гримасой, подсмотренной у Злобина молча смотрю на Снежинского.

— Ну? — не выдерживает он. — Чего надо?

— Эдик, — говорю я. — Я нашёл тебе применение. Это прямо то, что надо. Ты же хотел пользу обществу принести? Настоящую, подлинную, чтобы знать, что от твоей работы многое зависит. Не бумажки на счётах пересчитывать, а оставить след в истории.

Он сдвигает брови, не понимая пока, куда я клоню.

— Ну, допустим, оставить след, — кривится он, — это тщеславие. Для меня это не имеет значения, а вот польза родному предприятию, да, то что надо.

— Предприятию, — усмехаюсь я. — Бери выше! Не предприятию, а всей стране! Врубаешься? Ладно, не буду тебя загадками мучать. Мы получили комсомольскую путёвку в Тынду.

— Чего? — спрашивает он насмешливо. — В Тынду? Вы с ума сошли? Вас-то самих уже выписали из сумасшедшего дома?

— Нас ещё и не вписывали, — по-приятельски тепло улыбаюсь я. — Но дело не в нас, а в том, что стране нужны такие принципиальные и профессиональные кадры, как ты, Эдик. Ценишь ты нашу прозорливую и принципиальную доброту?

— Нет пока, — с сомнением в голосе говорит Снежинский.

— Ничего, главное, что она есть, доброта наша. В общем, сегодня на бюро будем рекомендовать включить тебя в группу железнодорожников, отправляющихся на БАМ. Ну что, ты рад? Настоящее дело, искры из-под колёс, «Комсомольский прожектор», улучшение жизни! Красота ведь, правда?

— Брагин иди в жопу, — отвечает Эдик в несвойственной ему манере. — Иди ты в Тынду, другими словами. Никуда я не поеду. Я здесь буду жизнь улучшать, на отдельно взятом предприятии. А если меня вдруг уволят, не беда. Работу всегда найти можно. Главное, иметь цель и двигаться к ней, невзирая ни на что. А цель у меня имеется, ты мне поверь.