Большие и маленькие
Шрифт:
Раньше. В закончившейся жизни. Когда Серёжа был жив.
Когда он был маленький и по-настоящему свой. И прибегал спросить: «Мамочка, можно я самолётик сверху пущу? Я потом подниму, подниму».
Два долгих года, прошедшие с похорон сына, Тамара и Олег только тем и спасались, что принимали гостей. Поначалу, разумеется, к ним ездили из чувства долга. В ритуальные даты Серёжиной смерти, в дни рождений – его и осиротевших его родителей. В новогоднюю декаду наведывались по одному и малыми группами, избегая неуместной праздничной колготни. Чмокали и обнимали Тамару, заглядывали Олегу в глаза, пожимая вопросительно, будто опробуя, ладонь: ну, что, всё такая же крепкая? Дарили простенькие трогательные подарки, каждому из которых Тамара непременно находила
О Серёже вспоминали, конечно. Но вскользь. Совсем как при жизни, в последние годы. Отчего казалось, будто он не уложен с размозжённым, наколотым парафином, лицом в землю на Заречном кладбище, а отсутствует по известным деликатным причинам, о которых не стоит излишне распространяться.
О том, что яркий жизнерадостный Серёжка, атлет и умница, воспитанный в строжайшей дисциплине, в среде здоровой и сугубо положительной, связался с нехорошей «мотоциклетной» компанией, гулящей и чуть ли не криминальной, каждый из родственников узнавал в свой, точно выверенный, час. Кто-то был посвящён сразу. Кто-то – лишь после того, как на ночной сочинской трассе мотоцикл «BMW Adventure» вынес двух девятнадцатилетних парней – сцепившуюся в тесной утробе двойню – под колёса встречной фуре, гружённой кирпичом и стальным швеллером… С тупым болезненным упрямством глаза вчитывались потом в эти кирпичи и швеллеры, зачем-то старательно воспроизведённые в каждой полицейской бумаге… И нужно было ещё пережить гадкие, жуткие слухи: Сева, который управлял мотоциклом, был, оказалось, – гей… и досужие болтуны, разумеется, зашептались по углам… сын таких родителей, перворазрядник по боксу, школа с золотой медалью, вон как обернулось… Тамара с Олегом перетерпели молча, ни один из пытливой своры – «неужели правда?» – не удостоен был ответом. И никто из родни никогда не позволил себе грошового любопытства, ни разу. Хорошему воспитанию Мукачевы присягали с раннего детства и оставались верны до конца.
Олег отбил её у начальника, присматривавшего себе новую жену.
За что и поплатился ссылкой на мятежный юг.
Кавказу Олег Мукачев – в ту пору капитан – пришёлся не по зубам. Несколько раз попадал в серьёзные переделки, жизнь его повисала на волоске. Выбирался без единой царапины.
А сыну везучесть не передалась.
Глаза у Серёжи были – точь-в-точь Олеговы. Подбородок, нос. Пальцы – будто отливались по единой форме. Смеялся, чихал, губами шевелил во сне – совсем как отец. Тамара диву давалась: и как только возможно такое сходство?
Но везучесть – нет, не унаследовал. Самого главного – не перенял.
Первый же дорожный инцидент – в первом мотоциклетном круизе, предпринятом самовольно, тайком от родителей – и насмерть.
Тамара дотянулась до бокала, осторожно сняла его с перил.
Вино всё-таки качнулось, затанцевало в бутоне стекла.
Она глотнула, не дожидаясь, пока уляжется, глубоко утопив губу – так что пришлось облизывать.
«Господи, почему нельзя было оставить мне то, что я так лелеяла? – в который раз вопрошала она. – Почему,
Горькие мысли путались, обрывались. Вино, смешанное с лёгким сладковатым ветерком, нагоняло дрёму.
Соскользнуть бы, понежиться.
Однажды, когда она задремала на веранде, на этом самом месте, Серёжа укрыл её пледом. Двенадцать ему было? Одиннадцать? Старался не разбудить, долго крался по рассохшимся доскам. Но она проснулась. Вынырнула ненадолго, не открывая глаз, и погрузилась обратно – пока плед, коснувшись колен, катился мягкой обволакивающей волной до щиколоток, потом до подбородка. Его удаляющихся шагов она уже не слышала.
«Но ведь это было?»
Она позволяет себе улыбнуться – всему, что живёт по ту сторону прикрытых, малиновым теплом пронизанных век. Закат. Забытьё. Детские голоса. Хотя бы несколько секунд иллюзорного, воровато сплетённого уюта… Но уже входит в поток воспоминаний непрошенное… Отмахнуться бы.
В своё последнее лето Серёжа собрался делать татуировку. Долго выбирал. Лазил в интернете, скачивал фотографии. Выбрал. Ожерелье из анатомически детализированных окровавленных сердец – вокруг бёдер. Тамара держалась. И Олег, вроде бы, держался. Развитие ситуации требовало хотя бы короткого перемирия. Но в последний момент, утром того дня, когда Алексей должен был отправиться в тату-салон, не выдержал, сорвался в крик. Много чего наговорил. Пожалуй, хватил через край. Так и остался Серёжа без татуировки.
Хотя, что и говорить, рисунок выбрал безвкусный. И вообще… дурацкая мода уродоваться. Навсегда ведь.
Да нет, не могло такого быть – чтобы Серёжа… и вдруг из этих… Сева какой-то… Нет. Ведь не было никаких примет. В повадках, в голосе. Никаких. А мода нынче действительно сумасшедшая, вывихнутая. Мужики носят розовое, вешают побрякушки на шею – и ничего, никто не шепчется.
Открылась дверь гостиной, послышались шаги. Кто-то шёл к ней, чтобы поговорить наедине.
– Не помешаю, Тамара Егоровна?
Племянница Ира с молодым проворством уселась в соседний шезлонг.
– Что ты, Ирочка. Бог с тобой, – не поворачиваясь, отозвалась Тамара. – Всегда рада. Найди там себе вина, если хочешь. Где-то там, на ступеньках.
– Спасибо. Мне, знаете, хватит. Меня от вина в сон клонит. Домой скоро. Мой страсть не любит, когда я в машине дрыхну. Говорит, и его тогда усыпляет. Я, видите ли, соплю заразительно.
– Ну, надо же. Податливый какой. Восприимчивый.
– А то. Особенно насчёт поспать. Бывает, зевнёшь пару раз, глядь, а он уже дрыхнет.
Тамара пригубила вина.
– Как Маша? Что не пришла?
Долгоиграющая проблема: Маша, младшая из двух сестёр, подцепила редкий и чрезвычайно живучий вирус. На больницу нет времени: карьера в банке только-только пошла в гору. Лечится без отрыва от производства: то один антибиотик глотает, то другой.
– Вроде, получше. Но температура, как вкопанная – тридцать семь. Третьего врача сменила.
– Врачи-то как, обнадёживают?
Ира пожала плечами:
– Работа у них такая, обнадёживать. И пичкать, вон, всякой всячиной. У неё от этих лекарств, пардон, прыщей повысыпало… в подростковом возрасте столько не было. Стесняется подчинённых. В выходные из дому не вылазит. А врачам что? Пичкают, вмешиваются в природу.
Женщины помолчали, глядя, как скачет по мощёной дорожке мяч. За мячом прилетела Настя. Присела, коленями доставая головы – и в следующий миг унеслась обратно.
– Настя рослая какая, – заметила Ира. – И в кого только? Папа с мамой не гиганты.
– Дед у них высокий был, Юрий Ильич. В деда она.
– Вон что. Деда я не застала.
Тамара вежливо поддерживала любой изгиб разговора, задаваемый племянницей – а в голове вертелось всё отчётливей и неотступней… «Мама, когда же вы оставите меня в покое! – кричит Серёжа, сидя верхом на подоконнике, с которого чуть позже спрыгнет в сад, в обход запертой двери. – Ну, ладно он! Настоящий полковник! Но ты-то, мама! Ты же всегда умела понять!» А она ловит тыльной стороной ладони слёзы, добегающие до подбородка, и повторяет жалобно, словно надеясь в тысячный раз – упросить, отговорить, расколдовать: «Серёженька, зачем тебе? Бродяги, шантрапа убогая… Зачем?»