Большие каникулы Мэгги Дарлинг
Шрифт:
— Вы знаете, который сейчас час? — рявкнула она в трубку, которая была ловко вставлена в небольшую выемку в березовом бревне.
— Мэгги, не беспокойся. Это я — Линди.
Это была Линди Хэйган, в девичестве Линди Кац, соседка Мэгги по комнате в Смит-колледже. Линди вышла замуж за Бадди Хэйгана, очень известного продюсера («Презираемая», «Дредноут», «Доброе и беспокойное сердце», «Второй шанс») и жила в Лос-Анджелесе. Линди и Мэгги не болтали, наверно, уже год. Когда-то они были близки как сестры. В действительности даже более близки, поскольку между ними не было ревности, существующей между братьями и сестрами. У Линди был хриплый артистический голос, хотя она и не работала по профессии с восьмидесятых годов.
— Мне
— Что с тобой происходит?
— На прошлой неделе я обнаружила, что Бадди — голубой, ничего себе…
Мэгги села и вздохнула.
— Бадди Хэйган — голубой?
В ее голове последовательно пронеслись кадры: Бадди Хэйган смазывает доску для серфинга на пляже в Ист-Хэмптоне в 1983 году (в то лето они с Кеннетом жили на старой мельнице на Рам-роуд), а все женщины из средств массовой информации, богемные тусовщицы и девушки из массовок, мечтающие стать звездами, толпятся вокруг, чтобы хоть раз взглянуть на него; Бадди в смокинге на торжественном вручении призов Академии киноискусства с лицом таким же блестящим, как золото статуэтки, с триумфом поднимающим своего «Оскара» за лучшую картину; Бадди, отдыхающий под липой на площади Дофина в Париже однажды на Пасху в девяностых, когда они вчетвером слетали туда на «Конкорде» шутки ради. Вот уж никогда не подумала бы…
— Ты застала его за этим?
— Ты шутишь? Я скрывалась бы сейчас в Парагвае от ареста по обвинению в убийстве. Нет, нет, нет, нет, нет. Он просто объявил об этом, вот и все. Представь, мы — в «Багателле» на Мелроуз. Маленькие розовые столики. Свежие маки. Геффен, Катценберг, Вуппи Голдберг, Джордж Клуни. Джулия Робертс, Патти Хатэвей. Как будто весь журнал «Энтертейнмент тунайт» собрался вместе. И это было очень дальновидно со стороны Бадди, поскольку он понимал, что я не устрою никакого скандала перед такой толпой, понимаешь? Он начал так: «Я хочу с тобой кое-чем поделиться». Как тебе это нравится? Поделиться со мной? Ха! Ты можешь себе представить это в крупном кадре? Морщинистое лицо, глаза в щелку, как у Клинта Иствуда, одет по-спортивному от Ральфа Лорена. Тебе ясно? Ну, я ему и говорю: «Делись, дружок», хотя понимаю, что это звучит немного нахально, но я ведь не сторонница этого дерьма из «Нью-Эйдж»[8], типа «нужно бережно относиться к хрупким вещам» или «пилюлю надо подсластить», я его чую носом за двадцать верст. Только вот я-то, дурочка, думала, что он потерял очередные двадцать миллионов или что-то еще в этом роде на какой-нибудь глупой сделке, которую крутят уже по третьему разу. А он мне и говорит: «Мне открылись такие мои качества, которые лежали, закопанные во мне, годами». И это уже похоже на диалог из его идиотских фильмов, улавливаешь? Я говорю: «А по-английски нельзя?» А он мне: «Я — бисексуал». У меня и челюсть под стол упала. Ты понимаешь? И я ему: «Мне тебя поздравить с новым достижением в жизни?», а он: «Нет. Я хотел, чтобы ты знала, поскольку кое-кто начал меня шантажировать, и лучше я сам расскажу тебе, чем ты услышишь это в новостях по телевизору». Скажи мне, Мэгги, что происходит с мужиками и их членами? Почему им хочется совать их в каждую дырку?..
— А ты-то что ему сказала? — спросила Мэгги, чтобы уйти от ответа на вопрос мирового значения.
— Ну, а я ему: «И как долго все это продолжается?», а сама думаю: «Выткнуть бы тебе глаза этой чайной ложкой». А он: «Уже какое-то время». А я: «Этот шантажист, он — единственный»? А он: «Нет, были и другие». Ну, а я говорю: «Уйдем отсюда, а то меня вырвет прямо в это клафути
Мэгги пыталась успокоить ее, вставляя между всхлипываниями фразы типа «бедная девочка», «бедная Линди», «так-так». Ей хотелось бы покачать Линди на руках, и она чувствовала, что все, что бы она ни говорила, было не то.
— Я думала, что смогу это выдержать, но не смогла, — всхлипывала Линди.
— Садись на первый же самолет завтра утром, — сказала Мэгги так, как будто давала указание Нине по поводу продуктовых заготовок. — А я встречу тебя в аэропорту Кеннеди.
— Ой, я так ждала, что ты скажешь это, Мэгги, дорогая моя!
— А где сейчас Бадди?
— А я откуда знаю? В отеле «Сансет Марки» играет в «поцелуй мою ящерку» с лакеем с парковки. Я вышвырнула его из дома тем же вечером, когда услышала от него эту новость. — Линди снова зарыдала.
— Не беспокойся, все будет в порядке, — сказала Мэгги.
— Если только у меня нет СПИДа! — закричала Линди. — Я вся покроюсь язвами, понимаешь, а мозг превратится в картофельный кугель, и я оглохну, ослепну, и грибы вырастут из моей…
— Линди! Линди! Линди! Дорогая! Ты будешь здесь с теми, кто любит тебя. Это единственное, что имеет значение. Сколько сейчас времени в Лос-Анджелесе? Девять часов? Начинай скоренько собираться. А то потом устанешь. Возьми больше вещей, чтобы погостить подольше. Не забудь, здесь — зима. Позвони, когда узнаешь время прилета.
— Мэгги, ты такая… ты такая замечательная подруга, — сказала Линди, уже хлюпая носом.
— До чего весело, — сказала Мэгги, — я ведь всегда думала так о тебе.
— А я ничего не спросила про твою жизнь. Я — такая эгоистичная засранка.
— Послушай, но ведь это ты — в трудном положении. Тебе и внимание. Так всегда было. Собирай вещи. Выпей водки и поспи. Наговоримся завтра.
Она положила трубку на место и почувствовала, что ее знобит. Забравшись в застеленную свежими простынями кровать и накрывшись шерстяным одеялом, она думала: «Нас так же легко успокоить, как и маленьких детей, пробудившихся от страшного сна. Просто рядом должны быть мамочка или папочка, неодолимые, всеведущие и вечные». С острой болью, похожей на удар в живот, она вспомнила, как впервые поняла, что смертна. Это было во время той самой детской болезни, когда она, просыпаясь, видела солнечный свет на потолке.
— Папочка, а ты умрешь когда-нибудь? — спросила она, однажды очнувшись из беспамятства.
— Ну, до этого еще очень-очень далеко. Отсюда и не увидеть.
— А мамочка тоже?
— Ну, может, через тысячу лет.
— А я?
— Нет, сладенькая моя. Боженька сделал тебя особой.
— Значит, я не попаду в рай?
— Ну, знаешь, ведь рай — здесь. И ты уже в нем. Это — самый большой секрет. Этот мир, как и все, что в нем, был сотворен для тебя. Ничто не может навредить тебе здесь.
— Но я так больна, папочка.
— Просто Бог хочет быть уверен, что ты будешь лучше ценить все вокруг, когда поправишься. Теперь постарайся заснуть.
Фрэнк выключил лампу, подставку для которой, раскрашенную карусельную лошадь, он вырезал сам. Мэгги помнила, как ей стало грустно одной в темноте, поскольку она поняла, что в ней не было ничего особенного. И она, восьмилетняя девочка, поняла тогда, что значит темнота в действительности.
Часть третья
МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ПРОСТУПКИ