Большое сердце
Шрифт:
— Займитесь вон тем, этот всё равно умрёт…
— Бог не скажет, кто умрёт, а кто нет…
— Да что же вы к нему именно?..
— А потому, что он несчастный… У других — только раны… тело болит, а у него вся душа измучилась… сердце кровью изошло… ему больше, чем кому другому, ласка нужна…
Какой-то офицер из молодых говорит ей:
— Ведь он чёрт знает что — вор!..
Вся даже побелела…
— А вы в душу-то смотрели?.. Видали вы, как он плакал да каялся?.. Даром смерти искал, что ли? И не вор он, не преступник, а несчастный… Что вы больше Бога хотите быть… Бог милует — а вы осуждаете. Легко ему было — письма назад посылать, привязанность любимой девушки отвергнуть!?. А как в тюрьме сидел — он мало вынес!?. Как-то
А у самой крупные слёзы так и падают, губы вздрагивают… Оскорблена — точно о ней дело идёт.
— Пусть-ка кто оглянется назад… У всякого есть…
— Ну уж у всякого!
— Коли вы чистый да безгрешный такой, расскажите-ка всякую вашу мысль, всякое желание вслух, при всех, ну-ка!.. Его слёзы — горючие слёзы… Камень такие слёзы прожечь могут — а ваше сердце не тронули… Я к нему подошла с лаской, так он от меня как от врага на первых порах… Бога-то вспомните!
— Бог прощать может — а люди не должны…
— Строже Бога хотите быть!.. А я этого больше всех жалею…
И давай изводиться над ним день и ночь, безотходно… Сколько нервной силы в ней было — не узнать сестры… От постоянного волнения даже румянец в лице заиграл… "Умрёте!" — говорят ей, бывало. Что же вы думаете: не только сама не умерла — ещё его спасла и не физически только… Из-под спины ему вынули пули. Выходила она его, выносила как мать ребёнка, а потом заставила нас сойтись с ним, полюбить его… Нравственно подняла, душу в нём спасла… Вот она какая — сестра Васильева. Один доктор, отправляя разжалованного в Россию, обернулся к Васильевой да и говорит:
— Я думал, что чудес больше нет… а вы сделали чудо!..
Солдаты — те молятся на неё… Сколько раз, бывало, — стон стоит в палате — войдёт она, повернут они к ней головы с воспалёнными от муки глазами и разом стихнут… точно им при одном виде этого ангела Божьего легче становилось… Как-то священника не случилось; а один солдат умирал. Сестру Васильеву потребовал.
— Исповедуй, — говорит, — меня…
— Я не смею… не могу…
— Ты больше попа… Ты — святая… Ты простишь, и Бог простит.
Она и выслушала его, и простила. Священник на неё накинулся:
— Как смела!?
— Что ж мне его так, с тяжёлым сердцем, умирать оставить!?. Пусть лучше грех на мне"…
III
Недели через две болгарская осень стала поистине ужасна.
Ноги тонули в какой-то вязкой массе, откуда их было трудно выхватить, не оставив там сапога, а выхватишь — комья грязи в пуд весом пристают. Целые дни густой туман лежал на голых и мокрых полях, сменяясь только холодными брызгами дождя, которыми резкий ветер хлестал в лица путникам, словно подстерегая их на дороге… Солдатам, под жалкими полотнищами палаток, сквозь которые с диким свистом проносился тот же ветер, было очень трудно; больным и раненым оказывалось ещё хуже… Собрались мы навестить кое-кого из товарищей и направились в ближайший госпиталь. Мягкие постели, тёплые одеяла, прекрасные кухни, всевозможные приспособления — всё это было на виду; там же, куда поехали мы, солдаты лежали в грязи, на промокших снопах соломы, прикрытые своими серыми шинелями, так что из-под них выставлялись голые ноги… Холодно было в шатрах… Чугунная печка, поставленная посредине, давала очень мало тепла. Капало сверху, лужи стояли внизу. Тусклый свет лампы дробился по вечерам в них. Проходившие по госпиталю сёстры, санитары и врачи шлёпали сапогами прямо в эти лужи — потому что сухого места не было, и брызги чёрной, липкой грязи летели в лица больных… Тут было царство тифа… Пахло тифом, дышали тифом, смотрели сквозь тифозные испарения, слышали бред тифозных больных… Острый запах, кислый, полный какого-то тонкого яда, просачивался в лёгкие, бил в нос. Казалось, здесь нельзя было безнаказанно провести и одного часа. Доктора быстро проходили мимо, санитары избегали этого тифозного царства… Отсюда была одна дорога — в могилу, и могила
Она казалась ещё бодрее… Массы её подруг уже угомонились в сырых могилах, умирали в госпиталях, едва-едва поправлялись в России — отправленные туда в свои семьи… Васильева уцелела… уцелела и не устала. Ничто не могло убить её сил. Улыбаясь, она говорила:
— Я выдержу до замирения… А там, как только делу конец, и мне конец…
Она точно была возбуждена приёмом сильнодействующего средства. Глаза сияли оживлением, руки безустанно работали то около одного, то около другого больного… Над одним возится — другого уже расспрашивает.
— Ангел Божий, святая ты наша голубушка!.. — приветствовали её отовсюду.
Только на неё смотрели здесь доверчиво, только при её появлении стихали…
Мечется и бредит какой-нибудь горячечный, весь в жару, воспалённые глаза налились кровью, сквозь зубы пена проступает зловонная, волосы смокли… хрипло выкрикивает что-то… Прислушается Васильева — и к нему.
— Милый, болезный мой!.. Жутко тебе, больно?.. — положит руку на голову ему, сядет в грязь рядом. — Ну, успокойся… ну, помолчи, полежи, родной… Что, не легче, голубчик ты мой?..
Возьмёт за плечо и давай покачивать словно ребёнка.
Глаза больного теряют свой острый блеск, гаснут… Тише и тише становятся хриплые крики. Судорожно метавшееся тело выпрямляется… легче дышится…
— Ну что, легче тебе, бедный мой? — шепчет ему на ухо, и до самого сердца проникает ему этот шёпот, потому что он уже сознательно начинает смотреть на неё…
Память возвращается… Берёт её руку…
— Милосердый ангел!.. — шепчут больные ей вслед.
И действительно, словно ангел проходит она в этой палате, сея мир и спокойствие, утишая страдания, отзываясь на каждую жалобу, чутко отзываясь… Шепчет больной — его бы и не услыхать, а у неё слух так привык, насторожился и шёпот ловит.
— Что ты, голубчик… чего хочешь?..
— Воды… горит… воды!.. — стонет едва слышно умирающий.
— Сейчас…
Берёт кружку — там вода тоже тифом заражена: с каплями, что падают сверху в воду, и тиф проникает туда. Кажется, что эти капли сгустились от тифозных испарений. И не глядя на вьюгу, на дождь, что хлещет ей в лицо, на ветер, что хочет сбить её с ног, бежит, спотыкаясь, сестра к колодцу…
Пришла другая сестра. Повела нас к себе Васильева…
— Вот тут я.
Уголок в палатке… Снопик под голову, серая рвань какая-то брошена на слякоть…
— Ни одеяла, ни подушки у вас…
— И одеяло, и подушку больным отдала, — отзывается доктор… — Носилки принесли ей, в чём раненых таскают, и те сволокла в палатку: умирающего поместила на них. Сама в грязи спит… Я раз к ней вошёл — холодно было, накрыться нечем: всё, что было, снесла туда. Дрожит, сидя, и руки над фонарём греет… И что за натура! Несколько раз её тиф захватывал. Придёт отдохнуть — голова начинает кружиться, болеть, ноги не держат… Вот-вот сляжет — нет! Позвали к больным — всё как рукой снимет… опять бодрая, неутомимая…