Большое сердце
Шрифт:
А сам плечи мне стиснул и тянет к себе.
— Снасильничаешь — утоплюсь, — говорю я.
— Насильно мне тебя не надо. Да ты ведь, Паня, любишь меня. Я разве не вижу.
— Я, — говорю, — лучше душного козла полюблю.
И в слезы.
Он отошел от меня, за скобку держится.
— Ну, пеняй на себя.
В тот же день всем нам, у кого в семье коммунисты, устроили дерку.
Андрюшиного отца насмерть застегали, а нас с Катей — до беспамятства. Я не сразу далась. Борюсь, глаза зажмурила, только
Мне смерть казалась слаще, чем такой стыд.
Опомнилась в сенках у бабушки Минодоры. Меня берегом к ней притащили. Она на берегу жила.
Спасибо бабушке, не бросила меня. Ну, да она нам своя была, тетка моего тяти. Мазь варила, мазала мои раны. А там, где было не просечено, прикладывала картофельный сок. Натрет соку и приложит. Он хорошо жар вытягивает.
Да что греха таить, — и пошепчет, бывало, надо мной. Я хорошо знала… а сейчас только помню: «Зашей рабе божьей Павле рану шелковой ниткой, булатной иголкой, кость бы не ныла, кожа бы не шипела…»
Спасибо ей, она и лечила, и кормила, и убирала за мной.
Дней пять я неподвижно лежала у нее в сенках.
Лежу, думаю: «Куда я деваюсь? Срам оставаться здесь драной, а наши ушли — не догонишь».
А тут еще Кольша пришел вечером, стращает:
— Тебе не то еще будет. В тюрьму вас хотят садить. Будешь моей — сохраню.
Я говорю ему с усмешкой:
— У тебя разве нет своей-то?
Он отмахивается:
— Что мне она! Слушай, Паня, уедем в Сибирь, будем там жить.
— Ты что меня на грех наводишь? Я тебе не…
А Кольша перебивает:
— Развод у архирея выхлопочу… или сам Анну решу.
Не до смеха тогда было, а я рассмеялась.
— Мне тебя, Коля, не надо. У меня свой мужик есть, получше тебя. И не ходи сюда, Николай Викулович. Где у тебя стыд? Я тебя прогоняю, а ты идешь. Какой ты мужик после этого?
Тут он замолчал, повесил голову, брови сдвинул.
— Смотри, Панька! Я не я буду, если твоего Прокопия не зашибу.
Я говорю:
— Ищи ветра в поле!
Бабушка Минодора весь разговор слышала. И, только Кольша ушел, она мне говорит:
— Ты так хуже растравляешь его. Поманивай, он и будет поспокойнее.
— Видеть его не могу, бабушка.
— Вот обожди, вылечу тебя, и ты уйдешь в дальнюю деревню. Здесь все равно тебе не житье. Да и жить тебе не у чего.
И правда. Зерно у нас выгребли, окна и двери высадили. Пол даже изрубили.
Спосылала я бабушку в баньку. Ничего она под полком не нашла. Я среди дня тогда бегала с узлами-то. Какой-нибудь варнак подглядел да и украл.
Вскоре я вставать стала, а там и бродить начала. Сползала домой, повыла. Сердце во мне кипело. Так бы и спалила их, кулаков этих вредных!
И решила я к своим пробираться. Наши вот уже две недели стояли за Еланью, от нас двадцать верст.
Сшила
В тот день с утра парило. Курицы пурхались в песке, вороны по земле ходили, — по всему видно: дождик будет. Духота. Нет-нет, ветер подымется, гонит пыль навстречу. Потом упадет, и опять все тихо, только кузнечики трещат.
Места у нас ровные, плоские. Я иду, смотрю на поля, и так тяжело моему сердцу. Протянись война год-другой, совсем обесхлебеет волость. Вон сколько пустошей лежит! Хоть и разубраны они цветами, а глядеть на них невесело. А если где и поднята пашня, — разве это хлеб? Гляжу и думаю: «Вот это, наверно, вдовий клин». Колоски заострились на четверть над землей, зерна щуплые, заносит их пылью. Чем взять такой, колос — серпом или литовкой? Хоть руками бери. Изморили мы землю, вот она и не стала родить.
На десятой версте бойкая речка бежит, Межница. Я спустилась на бережок, умылась, поела луку с хлебом. Речка булькает, от нее холодом тянет. Отдохнула я, повеселела. «Одна голова не бедна», — думаю. Как вспомню, что к Проне иду, так и опахнет радостью.
Отдохнула, вылезла на тракт, сенца потеребила из зарода, в обутки положила. Ногам, стало легко, сухо. Разошлась, размялась, и боли не стало.
И не заметила, как до Елани дошла.
Сначала показалась колокольня, потом мельница, потом и все село. Оно на ровном месте раскинулось. Справа — река, слева — бор.
Вижу, у поскотины стоит караул. Я своротила на межу, обошла лесом и переметнулась в чей-то гуменник. А оттуда в переулок.
Подошла к самой плохонькой избушке, попросила напиться. Спрашиваю:
— Тетенька, у вас давно белые-то?
— Да недели с две.
— А много их?
— Бес их знает, везде мельтешат. А ты сама-то чья?
— Слободская. Пожар у нас был, погорелка.
И пошла я по селу с припевом:
— Сотворите святую милостину ради Христа.
А сама думаю: «Все выгляжу, высмотрю и нашим скажу».
Подавали плохо. Махнут рукой: «Бог подаст».
Обошла все село. И штаб видела, и кухню, и обоз, и солдат, — где что, в каком дворе. Мне говорят: «Нельзя», а я, как глупая, лезу со своим кошелем, высматриваю.
Потом вышла за поскотину и гляжу в ту сторону, где наши стоят. Вижу — мужики и бабы окопы роют. Тут же солдаты стоят, подгоняют.
Окопы тянутся вдоль села. Глубокая канава в полсажени шириной. Землю клали валом перед окопом.
Мужики работают нехотя, молчком. И все на небо поглядывают. Солнышко к закату идет, а духота, как в полдень, даже еще глуше. Солнце пленкой затянуло. Полнеба закрыла туча черная, искрасна. Такая туча никогда безо вреда не пройдет. Молния сияет, гром слышно.