Большое сердце
Шрифт:
— Дружину вот обучать некому… Будешь, Проня?
А мой-то отвечает:
— Можно.
Поговорили они сколько-то, и Андрей опять спрашивает:
— Хлеб надо искать, в разверстку сдавать. Позарывали. Мы тебя выберем. Пойдешь?
— Отчего не пойти.
Я сижу — не дышу. «Господи, — думаю, — куда он свою головушку сует?»
А Андрюша свое:
— Да, брат Прокопий, видно, не отвоевались мы еще. Дутова искоренили, да, видно, будет еще таких. Вот чехи переворот сделали в Челябе. Слышал?
А мой:
— Слыхал…
Я думаю: «Не дам ввязаться! Ночная кукушка… перекукую».
И говорю им весело:
— Да будет вам, мужики, чего не надо говорить. Еще не навоевались! Выкушайте лучше вина да песню спойте.
— Не бойся-ко ты, не бойся, — говорит Андрюша. — До самой смерти ничего твоему Проне не будет. Недавно вот камнем мне в окошко запалили, да только геранку у Кати сшибли, больше ничего.
Он хохочет, а мое сердце занывает все сильнее.
Только проводили Андрюшу, я и давай своего мужика просить:
— Не к чему тебе ввязываться. Столько лет страдал да опять… Хозяйство надо подымать.
Ласкаюсь к нему, прошу, чтоб меня пожалел.
Прокопий молчал, молчал, да как оторвет с сердцем:
— Нельзя мне в стороне стоять.
— Да почему же, Проня?
— Я ведь, поди, коммунист.
Я так и заревела. У меня чуть свет из глаз не выкатился.
Ну, не дура ли я была?
IV
Очень обижалась я на Проню. Корю его:
— Думала, хозяин пришел… а как была сиротой, так и бьюсь.
Он сам в хозяйство свое не вникал и других мужиков расстраивал.
Соседушка наш навозил лесу из монастырской рощи, начал баню да ворота строить. Вознес высокую перекладину. Мой говорит: «Что — обзаводишься хозяйством?» — «Да, хочу подзаняться». — «Давай подзаймись! Вот начнется война — у тебя и перекладина готова: есть куда повесить буржуазее…»
Ходил, хлеб искал, самогонные аппараты ломал… Ничего не страшился мой Прокопий Ефимыч.
Я говорю ему:
— Богатый-то, Проня, думает: «Не буду сеять, все одно отберут», а наш брат: «Зачем сеять? Все одно дадут». Вот никто и не посеет. Вам же хуже.
— Заставим лодырей, — отвечает Проня.
Я рассержусь и подкушу его:
— На то, видно, и свобода!
Раз мы чуть не подрались из-за Бобошиных. Я стала уговаривать:
— Ты бы, Проня, похлопотал насчет Викула Иваныча… все ж таки я у них жила… неловко.
— Брось дурака валять.
— Хорошо ли, Проня, сам подумай. Они меня кормили, одевали.
— Ну, их в озеро башкой!
— Хозяйка и то меня всяко выкорила.
— Плюнь ей в простакишные глаза.
Я рассердилась.
— Да что ты про себя думать стал? Править захотел? Не к рукам куделя! Андрюшка обведет тебя круг головы да в пазуху.
Он закричал:
— Не блажи!
Я закричала:
— Не
Прокопий не стерпел и замахнулся на меня.
Я так и взвилась. Молодая была, горячая… Не миновать бы драки, да ворота стукнули, вижу — соседка бежит. Ну, я и встала к печке, как ни в чем не бывало. Не станешь при чужом человеке своего мужика срамить. Никто не увидит, как помирились, а всяк знает, что пошумели. Из своего дома дыры затыкать надо, а не растыкать.
Я всегда за него стояла перед, другими. Проню ругают, а я что, молчать буду? Ни в жизнь!
Бывало, бабы говорят мне, что вот твой-то хлеб отбирает. Я отвечаю:
— Ой, бабы, вы бабы, горя будет вдвое, как белые придут. Вот ваши мужики разверстку не сдают, зажимаются, а без хлеба как наши воевать будут? Об этом вы подумайте.
— Бойчишься, потому что с вас взять нечего. Свое-то всякому жаль. Мы заробили, а коммунисты возьмут.
Я отвечаю тихонько:
— Ну, вот к слову, мы — коммунисты. А мы вашего не едим, свой кус гложем.
— А рабочим зачем хлеб травят?
Я им опять:
— Подумайте-ка, бабы, всяк на своей работе трудится. Надо накормить и рабочих.
— Больно нужно! Весь свет не накормишь.
Тут уж я рассердилась.
— А и верно, — говорю, — на кой ляд нам хлеб отдавать? Не отдадим, надольше хватит. Лучше на печке полежим.
— Конечно, лучше.
— Верно, лучше. А слезет такой хозяин с печки щи хлебать, а щи-то несоленые. Из-за него, из-за лежня, на всю волость соли не отпустили.
Разгорячусь, бывало, до того, что прибегу домой и отдышаться не могу. Проня спросит:
— Чего ты, горячка?
А я ему со зла:
— С бабами щепалась, все за вашу за власть. — Я в сердцах быстро говорила, так и секу. Меня за это «пулеметом» прозвали.
Вот так и жила в то время. С бабами поругаюсь, с Проней размолвлюсь… Сердце слышало, что нам плохо будет. А я и думать не хочу об этом, отгоняю думу, работаю, как собака. Покоя себе не знала.
Я и по дрова, и на мельницу, и на покос, и по дому — и мужичью и бабью работу тащила на себе.
А Проня почти не жил дома.
Ему бы поговорить со мной тихонько, вразумить меня, а он в то время, видно, считал, что политика — не бабьего ума дело.
Сердило меня — они пальбу устроили в огороде.
Сидишь в борозде, полешь и слышишь: «Бери ровную мушку!», «Жми на хвост!» Мой Проня учил их. С парнями, с мальчишками занимался. Начертит углем мишень на бане — черный круг. Меня зло брало. Это ли хозяин — в свою баню палит!
Ох, и смех и грех… Утюг, бывало, мой возьмут. У одного дружинника, у Микишки, рука дрожала, так Проня ему велел с утюгом подзаняться, чтобы дрожи не было. Заставлял на весу держать тяжесть.