Большое сочинение про бабушку
Шрифт:
ПРО ВОЛШЕБНЫЕ ЗНАКИ
Стольких нарядов, как у тебя сейчас, у меня, конечно, не было. В магазинах одежду тогда почти не продавали. За ней нужно было в город ехать, а он далеко, Покупали ткань и шили одежду дома. Моя мама Катя была строгая, даже суровая. Она модных платьев не шила, только ниже колен и тёмные. Да и не продавали после войны другой ткани. Тогда даже краски цветной не было, одна чёрная. И в школе все парты — чёрного цвета. Когда я в средние классы перешла, парты покрасили коричневым. Мы время цветом мерили: «Это случилось, когда парты ещё чёрными были», — говорили. Значит, немного ещё времени с войны прошло, краска не облупилась.
Папа маме говорил:
— Что ты её как старуху одеваешь, покороче платье сделай!
Но
— Не одежда красит человека — добрые дела.
Она была строгих порядков. Смеялась редко. А вот петь любила. И какие красивые кружевные воротники вязала! Платье сразу наряднее становилось.
Раньше и ткань сами делали. Только времени на это требовалось месяцев девять. Во-первых, надо лён посеять. Это тебе не лук зелёный на окошке проращивать — огромное поле. Как взойдёт — прополоть. Да не как попало, а сидя на половичках, чтобы стебельки не поломать. Вызрел — выдёргивай из земли, колоколки с семенами убирай и на речке мочи. Недели на две в воду складывали, камнями придавливали. Самое противное потом стебли из реки доставать. Скользкие, вонючие, зато мягкие. Без этого никакая ткань не получится. После лён сушили и мяли. Мы бегали бросать его на дорогу, где телеги и машины часто ездят, — он и помнётся под колёсами. Помяли — пора трепать, а потом чесать щетями из свиной щетинки. Пока рассказала, устала, а делать и вовсе замучаешься. Мама говорила: «Лён с ленью не ходит». Чёсаный лён похож на шерсть. Вот его и пряли, нитки делали. Помнишь, «три девицы под окном пряли поздно вечерком»? У нас дома такая прялка тоже была. А ещё была с колесом и большой педалью — прялка-самопрялка. Но это только так говорилось: самопрялка. Нитку-то руками надо было сучить, а колесо ногой крутить. Нитки стирали, сушили. Ну вот, после этого и ткать можно, как раз зима пришла. Я очень любила, когда папка в комнате станок ткацкий устанавливал. Лён мне самой ткать не пришлось, мала была, а вот половики из старых, нарезанных ленточками тряпочек я ткала. Станок наш потом в школьный музей отдали. Я как пыль из половика вытрясаю, так и слышу: тр-р — это челнок ныряет между нитками основы, как уточка в волнах… Пока мама ткала, папка доставал сапожный ящик, в котором хранились нитки, шило, иголки, вар, привязывал нитку к двери, разматывал её до другого конца комнаты, обводил ножку стула, снова к ручке дверной, и так несколько раз, чтобы нитка получилась толстая; потом начинал варом по белой нитке ездить — смолить. Нитка становилась крепкой чёрной дратвой. Ею валенки и сапоги подшивали. Да и сандалии наши тоже.
Как мне обратно в те времена хоть на маленько хочется. Засыпаю и думаю: вот бы приснилось, как мы в деревне все вместе дома. Огонь в печи; окна до самого верха в морозных узорах. От ящика сапожного пахнет чем-то ремесленным, деревянным. Набелки стучат: тук-тук, тук-тук. От пряжи — запах живого и тёплого. Ты-то вот, интересно, что в старости вспоминать будешь? Внучке своей для сочинения рассказывать?..
Такая, как ты, раньше сама могла себе платье вырастить, — девочек с пяти лет этому обучали. А какая крепкая ткань получалась! У меня до сих пор сохранилось полотенце, что вручную сделано, от зёрнышка до вышивки.
Однажды, когда родители были на работе, а братья на улице играли, решила я смастерить себе наряд. Открыла сундук — шифоньеров и шкафов-купе тогда не было, а были большие деревянные сундуки, где лежало всё самое ценное. Если в доме случался пожар, сундук спасали в первую очередь, не считая, конечно, людей и животных. Так вот, открыла я тот самый сундук. Мама Катя про него пела:
В сундуке моём добро Бережно хранится. Когда времечко придёт, Доченьке сгодится.Ну, я и подумала, что всё равно ведь там моё. И пришло уже время, когда оно мне сгодится. Внутри — вышитые льняные полотенца: рушники. Два полотенца поскромнее, только с краю вышивка. А на одном, самом старом — красивые солнца, деревья, цветы по всему полотну. Сделала я из рушников сарафан. Из украшений были у нас в доме только бусы. Крупные, красные, как ягода-калина. Пять раз хватило вокруг шеи намотать. Зеркало было маленькое — смотрелась в окно. Стою, залюбовалась. Вдруг дверь открывается и входит дед Костыль. Фамилия у него Костылин, но за вредность все его Костылём звали. Про него родители между собой говорили, что давно, ещё до войны, он ходил по дворам с наганом и у кого что хорошее было, отбирал. Не себе, а в колхоз. Это называлось раскулачивание. Всё забирали: от коров до последнего мешка пшеницы.
Ох и напугалась я. Думаю: отберёт ведь сейчас рушники. А он поманил к себе пальцем, прищурился и говорит:
— Ах вы немцы недобитые! Свастику вышиваете! Кресты фашистские! Мало вас били! Я на вас управу найду! — И ушёл, дверью хлопнул.
Я понять ничего не могу. Знак этот фашисты рисовали — крест с загнутыми концами. Как мы тогда эту свастику ненавидели! Хоть и не знали, что она так называется. Я на рушник глянула — а ведь правда, один узор, если приглядеться, со свастикой схож. «Вот так нарядилась, — думаю. — Теперь нас всех расстреляют!» Запрятала рушники обратно, а сама думаю: почему мама, бабушка и прабабушка вышивали такой знак? Они ведь советские люди, а не фашисты.
Вечером, когда мы ужинали, заходит к нам председатель колхоза Сомов — главный человек в деревне, а с ним дед Костыль.
— А ну-ка, хозяйка, покажи, где тут у тебя фашистские знаки, — велел Сомов.
— Что случилось? — спрашивает папа. — Объясните.
— А не твоего ли, Екатерина Семёновна, старшего братца, директора маслобойки, по линии НКВД забрали? — ехидно интересуется Костылин у мамы, а на отца, словно и нет его, даже не смотрит. — За свастику забрали врага народа! У кого на маслобойне взбивалка была фашистским крестом?
Раньше масло как делали? Вот у вас кружка заварочная есть с плотной крышкой и поршнем, которым вверх-вниз можно внутри кружки водить. А для масла узкое деревянное ведро с плотной крышкой нужно. Палка-взбивалка — пестик с крестовиной на конце. Сидишь полдня, туда-сюда сливки в ведре гоняешь. В деревне масло сами делали. А в колхозе ещё и маслобойня была. Её до войны построили. И крестовины эти были старые. В войну оказалось, что походят они на фашистские знаки. Власти решили, что дядя Антон — вредитель и специально придумал такие взбивалки, и взбивает ими фашистское масло. И его посадили в тюрьму. Больше никто из родственников его никогда не видел.
Тут мама встала из-за стола, взяла крестовину да как запустит ею в деда Костыля!
Папка маму скорей успокаивать, братья на полати запрыгнули, я — за занавеску. Председатель Костыля схватил — и в сенки. Тот пригнуться не успел, за притолоку головой задел, шапка слетела.
Я следом выскочила, шапку Костылю подала. Не захотела, чтобы она у нас в избе валялась.
— Я вам покажу! — орёт Костыль. — Ишь, полотенца порасшивали! С волками жить — по-волчьи выть!
Ну, думаю, папка сейчас совсем рассердится. Ведь про волков — это про нас. У нас фамилия немецкая — Вольф, волк значит.
Но папка промолчал и велел всем садиться дальше ужинать. Потом говорит:
— Запомните: то, что обо мне говорит осёл, я не принимаю во внимание, — и ещё по-немецки эту пословицу повторил.
После ужина я призналась, что из-за меня это всё, что лазила в сундук. Мама не заругалась. Достала рушник и стала объяснять:
— Это — «гусиные лапки». Этот узор «кудри» называется. А эта «кривонога», или «косматый Ярилко», — и показывает на свастику. — К любой доброй хозяйке зайди, у каждой на полотенце он есть. Родители не гонители, плохому не научат. Это фашисты узор у добрых людей украли и черным цветом раскрасили. А на самом деле это — солнце.