Большой пожар
Шрифт:
Установленные во дворе прожекторы хорошо освещали этажи главного здания, высотке доставались лишь отблески. Правда, её освещали и языки пламени, вырывавшиеся из отдельных окон, но все это освещение не только не помогало, а даже мешало; резкая смена тьмы и света создавала какую-то неестественную картину, действовала и на глаза, и на нервы.
Пока высота была небольшая, Клевцов не запрещал себе поглядывать вниз, и тогда он видел крышу кинотеатра с беспорядочно, как могло показаться, суетившимися там людьми (Клевцов-то знал, что беспорядочво там никто бегать не станет — это подносят штурмовки), и ещё видел Юру Кожудова и Володю Никулькина, которые поднимались за ним.
Это вырастали звенья будущей цепочки.
Полковник поставил задачу: только вверх и спасать с лоджий, по помещениям рассыплются другие, которым проложит путь первая тройка. Главное — добраться до ресторана и предотвратить возможную панику либо ликвидировать её, если она возникла. Если полтораста людей не выдержат и устремятся вниз, быть большой беде: внутренние лестницы пока что непроходимы. Но до ресторана ещё далеко, а людей на лоджиях скопилось много, и на их спасение ни времени, ни сил приказано не жалеть, хотя шансов выжить на свежем воздухе (через лоджии тоже шёл дым, но все-таки дышать там было можно) у них куда больше, чем у тех, кто в ресторане.
Если, конечно, туда уже прорвался дым. Пока что, на сию секунду, пламени с верхушки не видно, но где гарантия, что через «тик-так» оно там не появится?
Крюк заскрежетал о перила, штурмовка качнулась, Клевцов на мгновенье замер и облегчённо выругался. Черт бы побрал и эти перила, и этот выступ! Но тут послышались детские голоса — и Клевцов рывком поднялся на лоджию.
Он привык к тому, что в подобных ситуациях люди ведут себя по-разному. Одни вцеплялись в пожарного, будто боялись, что он так же неожиданно исчезнет, как появился, у других, скованных ужасом, и сил не было цепляться, третьи скандалили и требовали, чтобы их спасали в первую очередь и с удобствами, и так далее. Хуже всего с теми, кто смертельно напуган и потерял самообладание, к таким приходится применять силу. «Бывают обстоятельства, — говорил как-то на разборе Кожухов, — когда пожарному позволительно нагрубить, резким окриком привести спасаемого в чувство, иной раз даже встряхнуть. Кодекс джентльмена в экстремальной ситуации для пожарного содержит лишь один пункт: во что бы то ни стало спасти человека. Если есть ложь во спасение, то столь же простительна и грубость. Спасаемые — как дети: на одного можно накричать, другого взять лаской, третьего похвалить за храбрость. Пожарный должен быть психологом!»
«Эти, — с удовлетворением подумал Клевцов, — ребята что надо, с ними можно запросто».
— С кого начнём? — поглаживая закутанных в одеяла детишек, спросил он. — Кто самый храбрый? Ты, конечно! Держись обеими руками за шею, да покрепче! У нас лестница-чудесница, волшебная!
Обняв одной рукой мальчика, он быстро с ним спустился, передал его Кожухову, полез обратно и одну за другой спустил девочек.
— Твоя очередь, мамаша, — весело сказал он пожилой женщине. — Эй, парень, помоги! Вот так… Не бойся мамаша, спустим как на лифте! Правую ногу — вниз… Левую — вниз… Юра, страхуешь? Молодец, мамаша, все были бы такие боевые!.. Теперь ты, красавица… Вот это да, спортивная закваска! Приходи завтра в наш клуб на танцы!
— Если только вместе со мной, — с ухмылкой произнёс парень, перелезая через перила и становясь на штурмовку. — Как тебя зовут, друг? Запомни, Коля, у меня такси 45-21, бесплатно катать буду!
— Эй, наверху, берегись, чтоб не задело! — прокричал Клевцов, забрасывая крюк штурмовки на перила шестой лоджии. И вниз: — Юра, Володька, догоняйте!
Взглянул вниз, убедился в том, что дети уже на крыше, удовлетворённо хмыкнул и полез наверх.
По опыту своему Кожухов-старший энал, что в минуты сильного душевного волнения, или, как нынче принято говорить — стресса, пожарный может на время растерять часть своих качеств. Поэтому поначалу он опасался, что Юрий, только что переживший гибель Веты, допустит элементарные ошибки, каждая из которых может оказаться трагической. Но когда Юрий, улучив момент, шепнул «спасибо, папа», Кожухов порадовался своему решению и испытал гордость за сына. Один из лучших мастеров-прикладников гарнизона, ничем не уступавший Клевцову, Юрий не простил бы, если б отец не привлёк его к этой операции, да и другие бы тоже этого не поняли, начались бы перешёптывания, слушки…
А так не только Кожухов за сына — сын тоже испытал гордость за отца. Сколько Юрий себя помнил, он всегда им гордился и стремился ему подражать, доходило до смешного: Юрий, унаследовавший от матери мягкость и застенчивость, иной раз осознанно заставлял себя повышать голос и проявлять совсем не свойственную ему вспыльчивость. Хвалил его отец куда реже, чем ругал, не меньше, а больше других начальников караулов, а недавно из-за пустякового проступка задержал представление на старшего лейтенанта, но Юрий, хотя и обижался на отца, понимал, чем это вызвано, и старался изо всех сил. Зато какую радость он испытал, когда случайно услышал, как Чепурин сказал отцу: «Знаешь, Миша, твой Юра уже не только сын Кожухова — он уже сам по себе Кожухов, пора переводить его в оперативную группу». Отец тогда возразил, пусть, говорит, ещё наберётся опыта в карауле, но это уже было неважно, куда важнее — как это было сказано. Отец в него верит!
И сложилось так, что в гарнизоне Юрию даже сочувствовали: не только никаких поблажек от отца, а сплошные придирки — очередное звание задержано, благодарностей меньше, а взысканий больше, чем у других. А когда я однажды пыталась доказать Кожухову, что он относится к сыну уж слишком предвзято, он без тени улыбки ответил:
— Мне рассказывали про одного крупного генерала, у которого двадцативосьмилетний сын уже полковник. Не знаю, насколько этот молодой полковник талантлив и заслужил ли он своё звание, но скажу одно: плохую услугу оказал генерал своему сыну, очень плохую. А я Юру люблю и хочу, чтобы его уважали. Вопрос исчерпан?
Я согласилась — исчерпан.
Щемящая боль, терзавшая Юрия Кожухова ещё полчаса нааад, исчезла, чтобы вновь вспыхнуть потом, когда он вернётся домой и проведёт бессонную ночь. Всю ночь он будет винить себя за то, что опоздал на какихто пять или десять минут, и не сможет сдержать слез, вспоминая обезображенное удушьем лицо любимей, и обмотанное бинтами лицо отца будет вспоминать, и снова Вету, и жизнь покажется безотрадной, лишённой отныне всякой перспективы и смысла. Наступят тяжёлые дни духовного упадка, который слабого может раздавить и из которого сильный выходит суровым и повзрослевшим.
Все это будет впереди, а сейчас Юрий Кожухов, двадцатитрехлетний лейтенант, олицетворял собой одно из звеньев вырастающей цепочки щтурмтавых лестниц. И все его мысли, все эмоции сосредоточились исключительно на одном: вверх и спасать. Эта задача была настолько всепоглощающей, требовала такого напряжения всех сил, физических и духовных, что ни о чем другом он думать не мог.
Замечательная штука — штурмовка! Допотопная, простая, как лопата, из дерева и стали сколоченная, наивная и немножко смешная в век научно-технической революции, а незаменима. Лёгкая, как пушинка, а длиною в целый этаж, не лестница, а гарантия, страховой полис, если правильно на ней работать. Ошибки пожарных вообще дорого стоят: не там начали тушить, не оттуда начали спасать, однако большинство таких ошибок в ходе боевых действий можно исправить, но при спасании со штурмовки, в темноте и под пронизывающим ветром действия должны быть, безупречными: любая ошибка непоправима.
— Юра, поднимайся ко мне! — услышал он голос Николая.
Людей на шестой лоджии оказалось трое, женщина и двое мужчин. Видимо, им не просто было добраться до лоджии, они были явно перевозбуждены, особенно женщина с чёрным от дыма лицом и расширенными глазами.
— По этой ужасной лестнице? — ахнула она. — Ни за что!
— А вас никто и спрашивать не будет! — Николай силой поднял женщину над перилами, а Юрий, стоявший на штурмовке, подхватил её ноги и поставил на ступеньки. — Не ори и не цепляйся за меня, я тебе не муж! Ну, кому говорят?! Юра, давай!