Большой театр Малышка
Шрифт:
Вкратце я, конечно, тут же рассказала о деятельности будущего театра, чтобы потом ни одна мама не сердилась на нас и не добавляла приставки «лже».
Затем пошла лекция о дрессировке. Итак, следовательно, бульдог был не костромская игрушка, вроде фанерного балалаечника. Того в какую краску хочешь — в ту и покрась, и он исполняет свои коленца, если подёргаешь за верёвочку. Можно ли обращаться так с животными? Наверное, можно, если дрессировщик смотрит на них как на фанеру. Но ведь не для этого создаём мы свой театр во дворе! И метод дрессировки у нас другой. Тут стала я рассказывать о дедушке Дурове. Помнила ли я его? Конечно, нет. Мне было всего три месяца от роду, когда дедушки не стало. Меня назвали Наташей, именем его первой дочери,
Я рассказывала о дедушке Дурове, каким я его представляла. Обыкновенный человек, он становился волшебником, прикасаясь ко всему живому, что его окружало. Сумел из болонки сделать киноактрису, открыл свою сказочную железную дорогу, известную даже сейчас каждому малышу. Он доказал, что можно сломить инстинкт нападения и заставить мирно уживаться волка и козла, крысу и кошку, лисицу и петуха.
Вскоре от рассказа мне пришлось перейти к показу, и бедный бульдог, единственное четвероногое для моего неожиданного представления, должен был садиться по правильной методе. Я брала в руку печенье и заносила руку так, чтобы моя кисть была над мордой собаки, но не совсем на уровне глаз.
Бульдогу хотелось печенья, хотелось не упускать лакомство из виду. Но держать голову запрокинутой было неудобно, и бульдогу приходилось присаживаться. Когда он это делал, я приговаривала: «Сидеть, Гром, сидеть!» — и давала ему вкусное печенье.
Но вот печенье съедено, дрессировка окончена на сегодня, а мне снова приходится рассказывать. Меня просят ещё и ещё. Я вспоминаю своё детство, проведённое в цирке. Вспоминаю сорок первый год.
Смоленск, война, а цирк работает, потому что цирк, как и все, был на своём посту. Недалеко от цирка находился детский сад. Я часто приходила туда со своим попугаем. Детям нравилось, как попугай кричал: «Доброе утро?» — и объявлял: «Сегодня в цирке Дуров!» Попугай прекрасно лаял и мяукал, в ответ на стук кричал: «Кто там?» Пожалуй, это и был весь запас его человеческих слов, если не считать одной песенки, но об этом дальше. Город был полон грохотом близких взрывов, ужасом первых бомбёжек и напряжённо-лихорадочным настроением людей. Попугай, как и все животвые в цирке, чуявший беду, растерял от страха весь запас человеческих слов, кроме двух: он ошалело выкрикивал одну фразу: «Кто там?» Но однажды попугай оказался героем дня.
Биография попугая была неизвестна даже нам. Его подарили отцу матросы.
Он совсем не говорил и часами хохлился в кл&тке, реагируя лишь на кошку. Ни одного русского слова попугай не произнёс, сколько его ни учили. Как-то я зашла с ним во двор цирка, где слон принимал душ. Командуя слоном, отец кричал: «Лили, ком цурюк!» — что означало: «Иди назад!» Вообще по старой традиции дрессировщики иногда употребляют в работе немецкие слова. Услышав их, попугай неожиданно встрепенулся и залился весёлой песенкой на немецком языке. Дома, уже ради шутки, отец поздоровался с попугаем по-немецки, и тот снова спел песенку. Прошёл год; попугай, «вспомнив» немецкую песенку, словно обрёл дар речи, легко заучил русские словч и фразы, а немецкие больше не повторял. Вскоре и мы перестали вспоминать этот забавный случай, а военные тревоги и совсем вытеснили его из нашей памяти. Был получен приказ срочно эвакуировать государственные ценности и учреждения из Смоленска: фронт приближался к городу. Последнее представление в цирке, упаковка за кулисами.
И вдруг появился человек, срочно требующий Дурова. Его провели в гардеробную.
— Юрий Владимирович, — сказал он, обращаясь к моему отцу, — хорошо, что ещё успел вас застать! Уполномочен передать: приказ не действителен. Вы пока остаётесь здесь.
— Значит, цирк получил разрешение выступать в частях действующей армии?
Наконец-то! — обрадовался отец.
В это время в конюшню упала «зажигалка» (так называли мы для краткости термитные бомбы). Отец бросился туда. Незнакомец остался один в гардеробной, опасливо посматривая на раздражённого бомбёжкой гепарда. Возвратившись, отец застал удивительную сцену: попугай выкрикивал развесёлую немецкую песенку, гепард скалил клыки на пришельца, а тот, зажатый между гримировальным столиком и стеной, боялся пошевелиться.
— Вы знаете немецкий язык? — спросил незнакомца вскользь отец, отгоняя гепарда.
— Увы! К сожалению, кроме родного русского, не говорю ни на одном, разве что чуть-чуть балакаю по-украински. Однако сейчас речь о другом. Я остаюсь от управления комитета руководить прифронтовой бригадой.
— Очень хорошо. Тогда позвольте распорядиться, чтобы прекратили упаковку. Извините, что ещё на несколько минут я оставлю вас в этой весёлой компании, — указал отец на гепарда и заливающегося песней попугая.
— Только, пожалуйста, ненадолго! — с досадой обронил пришелец.
Ему действительно долго ждать не пришлось. Через несколько минут два красноармейца выводили его из гардеробной.
Пожалуй, в истории следовательской практики это был первый случай, что диверсанта помог обнаружить цирковой попугай. Отец моментально сообразил, что песенку могли вызвать у попугая только слова, сказанные по-немецки.
Были и настоящие подвиги четвероногих. Смоляне до сих пор помнят выражение «Лили-бум». Лили — слониха, ей в ту пору шёл тридцатый год, и весила она 240 пудов. Она работала и днём и вечером: днём — дружинницей на улицах, а вечером — актрисой в цирке. После вражеского налёта туда, где фугасная бомба проделала воронку или в щепы разнесла дом, срочно с дрессировщиком спешила дружинница Лили. К ней привыкли, её не боялись, и когда раздавалась команда «Лили-бум!», слониха становилсь живым тягачом и подъёмным краном: вытаскивала из воронки машину, разбирала брёвна разбитого дома. Сколько любви и благодарности доставалось ей в те дни! Когда Лили вели на вокзал вместе с цирковой кавалькадой, суровые глаза горожан теплели, провожая её, как солдата. Слониха шла с трудом, левая нога была прострелена и забинтована.
В вагоне Лили почувствовала себя легче, но обрушившаяся на вокзал бомбёжка заставила её «на нервной почве» совершить свой единственный дурной поступок. Людей в вагоне не было, все грузили клетки на платформы, и слониха, заметив ларь с продовольствием, без труда открыла крышку и стала жевать двухнедельные запасы на дорогу, щедро делясь со своими неразлучными друзьями: верблюдом Баядерой и карликовым осликом Пиком. Если б не раненная на боевом посту нога, пришлось бы Лили отвечать по всей строгости: продовольствия после её «работы» осталось только на двое суток.
Я могла бы без устали рассказывать о цирке и о четвероногих артистах, но было уже поздно. Прикорнувший у ног своей хозяйки бульдог Гром так храпел, что не хватало только молнии. И я прервала мою «краткую» речь. Она, как оказалось, длилась три часа и снискала много сторонников нашему будущему театру… А на следующий день я упивалась победой, глядя, как по двору гуляет «химический» Гром — бульдог, окрашенный в тигра чертёжной тушью.
ЗАВ. ПОСТАНОВОЧНОЙ ЧАСТЬЮ, ИЛИ ИВАН ГРИГОРЬЕВИЧ — «НЕ „ЗАНОЗА“»
Вскоре театр стал явью. Уже в красном уголке громоздился первый нехитрый реквизит: погремушки, куклы, сетка от гамака. Кружок «Умелые руки» приступал к тому, чего пока не умел. Там выпиливали деревянные бутылочки для кота и строили «кошкин дом», готовили цифры для собаки-математика. Но, как и в любом деле, здесь тоже были свои упрямые «но», те самые, которые приходилось извлекать, словно занозы.
К занозам относились двое не доверявшие театру людей. То было начальство дома: домоуправ и дворник. Домоуправ предусмотрительно молчал, доверив наблюдение за нашим театром родительскому комитету. Дворник высказывался вслух. Почти каждая репетиция начиналась с его «напутствия».