Большой укол
Шрифт:
Поговорить ни с кем из обедающих активистам не дали.
Примчался мэр, которому в истерическом тоне сообщили, что конгресс исчез! Он распек паникеров. Они стояли, понурив головы. Было жалко смотреть на борцов за первозданную чистоту Урала. Состояние их усугублялось тем, что они были уверены — в этой истории все же что–то не так… Они только не могли прояснить, что именно.
Им, искренним, патриотически мыслящим людям, было бы интересно узнать, что члены конгресса, сидя, вроде бы, в ресторане за плотным обедом с фантой, вместе с тем, и в то же самое время, выбираются из двух «икарусов» в шестидесяти километрах от города, там, где заканчивается грунтовая дорога, отпочковавшаяся от более менее асфальтового шоссе. Они выпрыгивают на сухую, пыльную траву, разминают
— За мной! — командует им старший надсмотрщик, и они вытягиваются вслед за ним в длинную нестройную колонну… Скрываются в еловом лесу, помахивая дипломатами.
5
Меня вывезли на прогулку… В специально сконструированном кресле. С любопытством посмотрел я на свое узилище со стороны: приземистое двухэтажное здание из темного кирпича, окруженное двумя рядами рослых серебристых елей. Остальная, огороженная высокий забором территория была занята кленово–березовым парком. В просветы между стволами виднелась хорошо натянутая поверх забора колючая проволока.
Сопровождали меня четыре человека с автоматами. Они меня и конвоировали, и транспортировали, но отказывались развлекать беседой. В полном молчании мы катили по асфальтовой дорожке вдоль серебристой стены. Я старательно дышал свежим воздухом, наивно, быть может, рассчитывая с помощь уличного кислорода прочистить свои мозги. В голове моей, надо признать, было довольно всяческой мути. Психические останки Александра Борисовича еще сидели во всех углах и щелях.
Иногда являлись воспоминания из той, прежней жизни, правда, с каждым разом были они все бледнее и бессмысленнее. Сергею Сергеевичу Семенюку, едва–едва зародившемуся во мне, трудно было с ними бороться несмотря на всю их бесплотность. Семенюк не обладал достаточными сведениями о себе, не говоря уж о полнокровных воспоминаниях. Полурастворившиеся тени гунчиковских одноклассников плавали в пустом космосе моей головы, и только ветром концентрированной злости их удавалось выдуть вон… На время.
Кроме того сидел во мне еще и <МI>я. Он, этот <МI>я, не знал, как его зовут и почему–то не спешил принять версию Роберта Игоревича, что он должен называть себя Сергеем Сергеевичем Семенюком. Была преграда между моих самоощущением и этим именем.
Роберт Игоревич, ссылаясь на мнение врачей (со мной непрерывно возилось не менее трех профессоров и кучка лаборантов), утверждал, что преодоление этой преграды — вопрос времени. Уж больно сложной и тяжкой была моя травма в момент совершения противозаконного подвига.
На моих коленях лежал синий конверт, в котором была часть доказательств того, что я — именно тот, за кого меня здесь принимают.
Черные ребята довезли меня до маленькой уютной полянки под двумя плакучими березами и, развернув лицом к «даче», отошли в разные стороны шагов на десять, разумеется, все время держа меня под прицелом.
Руками я уже почти владел. Левой клешней, состоящей из безымянного и большого пальца, я взял конверт и потряс. Из него вывалилось несколько газетных вырезок. Часть из них была на иностранных языках. Немецкие и французские я отложил, то, что было напечатано по–английски, разобрать мне удалось.
Не знаю, как Семенюк, но Гунчиков учился год в английской спецшколе, и помог мне узнать, что в декабре 1999… года я «грохнул» у въезда в Преторию президента ЮАР Нельсона, не много ни мало, Манделу. Мне удалось это сделать, хотя президент был предупрежден о возможности такого развития событий и принял все меры предосторожности. Сто двадцать работников секьюрити, четыре бронированных лимузина с затемненными стеклами. Оказывается, чтобы не гадать, в каком именно едет Манделе (невозможно разглядеть негра в темноте салона, тем более, если его там нет), я уничтожил все четыре. На фото — гора искореженного металла. Один автомобиль стоит дыбом, у второго из распоротого брюха валит дым. Зрелище почему–то приятное… В этот момент я мог поверить, что я — Семенюк.
«Вашингтон пост» первой объявила это событие эпизодом «алмазной войны» между русской преступной группировкой, рвущейся на мировой рынок бриллиантов и компанией «Ре Бирс». Русской мафии удалось потеснить ветерана. Пришлось вступать в борьбу южноафриканскому правительству. На фото Мандела. Борес с апартеидом, узник апартеида, победитель апартеида, президент — куча грязи, соскобленной с сиденья одной из машин и выдаваемой теперь за его останки.
Во всех материалах довольно уверенно непосредственным исполнителем назывался некто С. С. Семенюк. О нем в статье «Драгоценная война» писал корреспондент «МК», фамилия которого говорила мне так же мало, как фамилии американских и английских газетчиков. Владея внутрироссийской информацией, Минки приписывал мне еще целый ряд преступлений, совершенных на отечественной почве. Это я, оказывается, убил (по чьему приказу — до сих пор не известно) Влада Листьева… Кроме того я, почти в одиночку, вырезал всю курганскую группировку и, по непонятным причинам, пожалел солнцевскую. Знаменит я в преступной и милицейской среде особыми, неаккуратными, неэкономными, но абсолютно эффективными методами работы. «Любит сорить динамитом», говорят обо мне. Отличаюсь маниакально подозрительностью и живу крайне замкнуто, вернее, «неизвестно как и где». «Звериная интуиция». С людьми не вступаю ни в какие контакты, кроме деловых и сексуальных. Кстати, несмотря на особые, и количественные и качественные запросы в плане (надо понимать сексуальном), никогда женщинам не доверяю и под влияние их не подпадаю, не говоря уже о том, чтобы потерять голову. Образован фрагментарно, но, иногда, ни с того, ни с сего (или в случае нужды) обнаруживаю глубокие познания в самых неожиданных областях знания.
Надо понимать, тот Минкин хорошо меня знает и, может быть, вместе со мной ходил «на дело».
А-а, здесь есть и фотографии!
— Зеркало! — крикнул я, и ко мне неторопливо приблизился один из охранников, белобрысый, прыщавый дядька. Я уже начал их различать. Со мною работало три смены. Белобрысый был старшим в этой четверке. Он подошел, потирая глаз и наводя на меня автомат. Коньюктивит, решил я, беря из его рук небольшое зеркальце.
Левой «клешнею» я держал одновременно и зеркальце и фотографию с подписью: «Семенюк на дне рождении Квантришвили». Второе фото демонстрировало меня на скамье подсудимых Курганского горсуда. С этой скамьи я сбежал, если верить подписи, сразу после того, как был сфотографирован. Позировал я и вместе с бывшим замминистра среднегорной промышленности в обществе двух голых девочек — одна голенькая на правом бедре, вторая на левом плече.
Везде в качестве Семенюка выступал рослый, хорошо (даже очень) сложенный парень со спокойным уверенным взглядом.
Я пошевелился всею тушею в своем кресле. Мне было ясно, что я довольно похож на С. С. Семенюка… Если сбросить примерно килограммов сто десять… И мне было приятно на него походить.
Кое–как сложив документы в конверт, я снова подозвал белобрысого.
— Сожги.
Он достал зажигалку и стал подпаливать угол конверта. Причем встал он ко мне боком. А, догадался я, не хочет показывать мне воспаленный глаз… Хочет выглядеть сильным и неуязвимым, гадина. Чтобы позлить его, я посоветовал:
— Ты его, этот коньюктивит свой, чаем, спитым чаем помой… Помогает.
6
Небольшой уютный пляж, сжатый с двух сторон высокими скальными стенами. Посреди пляжа, лицом вниз, раскинув руки, лежит очень длинный и худой человек. Ногами к почти неподвижной воде, головой к архитектурно замысловатой вилле, расположившейся на каменном уступе в изящном и пышном обществе кипарисов и магнолий.
Человек на пляже одинок… Во всех смыслах. И потому, что никого нет рядом на песке, и потому, что ни перед одним живым существом на свете он не может открыть свою душу. Он знает, стоит попытаться это сделать, его немедленно уничтожат. Истребят, расстреляют, сгноят, сгнобят, сотрут в порошок.