"Болваны"

Галкин Александр Борисович

Прищурив правый глаз, Арсений вбирал в себя солнечные лучи, рассекаемые решеткой парка Мандельштама тем стремительнее, чем быстрее он двигался. Казалось, солнце строчит очередями в глаз Птицына, но разброс пуль слишком велик, так что они рикошетом отлетают от железной решетки, неведомо зачем вставшей на защиту Арсения.

Верстовская в распахнутой дубленке беспечно семенила маленькими ножками, вывернутыми наружу и в стороны, как у профессиональной танцовщицы. Ее осанка столько раз не давала покоя Птицыну. И днем и ночью он вызывал ее в памяти, растравляя и обессиливая

себя.

Впрочем, теперь Птицын улыбался. Он предвкушал ее застенчивую и вместе с тем чуть жеманную манеру удивляться, то, как она поведет плечами и качнет головой, когда он опередит ее и, как обычно, как будто ничего не случилось, поздоровается. Птицына грела сцена с Кукесом, когда вблизи его распростертого тела между Птицыным и Верстовской пробежала искра прежней симпатии.

Вдруг внимание Птицына привлекла стая ворон за решеткой парка. Вороны облепили раскидистую верхушку липы. Что-то, видно, спугнуло их - они все вместе разом с громким карканьем отхлынули от дерева, поднялись в воздух клочковатой черной волной, сделали полукруг и опять опустились на прежнее место.

Их черное оперенье на фоне сизо-белого неба, по ассоциации, напомнило Арсению что-то знакомое, но мучительно невнятное. Ах, вот в чем дело! В его памяти всплыл сегодняшний сон. Даже не сон, а черно-белые разрывы, какие-то мучнистые куски света в кромешной тьме. В этих кусках - каждый в своем - барахтались Верстовская и Птицын. Оба рвались друг к другу, в клочья раздирая пелену густого тумана. В кляксах неверного света мелькала то голова, то рука, то плечо. Птицын испытывал острое чувство вины, подавленности и бессилия. Он никак не мог прорваться к ней. Эти пятна света, в которых они тонули, зажигались в глубочайшем мраке, как окна, с непонятной, кем-то заданной периодичностью и неуклюже перекатывались по плоскому черному экрану, точно квадратные колеса по жирному чернозему.

Это видение на редкость быстро испортило Птицыну настроение - он сник, сам собой замедлил шаг и перестал улыбаться. Подстегивая, подгоняя себя, он попытался вспомнить вкус поцелуя Верстовской, ее губы, нервные и проворные, как ртуть; изощренную игру языка, ныряющего по нёбу, то жалящего, то, напротив, сладострастно обволакивающего плоть его языка, не привычного к такой изысканности, растерянного и простоватого. Искусственно вызванное возбуждение не помогало: Арсений ничего не мог поделать с собой, ему расхотелось догонять Верстовскую и всё начинать сызнова. Любовь всегда имеет конец. Какой во всем этом смысл? Не лучше ли разрушить все сразу?! Топором! Как Раскольников.

Безысходная тоска, знакомая до отвращения, навалилась на него пятипудовым грузом. Арсений даже не удивился, когда увидел, что у метро Верстовскую поджидал массивный блондин в кожаном пальто. Она встала на носочки, он, пригнувшись, деловито поцеловал ее в щеку. Вручил букет красных гвоздик. Она о чем-то радостно заверещала.

Птицын свернул в переулок и, с трудом перебирая ноги, потащился к "Парку культуры". В нем не было ни ревности, ни злобы - никаких чувств вообще. Только опустошение. Чувства выгорели, истлели.

2.

Миша

Лунин только что почувствовал лютый мороз. Уши и нос у него замерзли смертельно. Он их тёр, тёр перчатками. Спрашивается, зачем это пижонство - в шляпе по морозу?! Алкоголь постепенно выветривался, и кожа на голове от холода сморщилась, как шагреневая. И все же настроение у него было отличное. Надо пробежаться до "Булочной", купить хлеб с отрубями - противозапорный, не забыть заглянуть в "Морозко", купить мороженых овощей. Да, и "Беломор" бабушке. Кстати, она просила позвонить. Если она успеет купить "Беломор" или овощи сама... Чтоб им не покупать одно и то же...

Миша закурил (может, теплей станет?), вприпрыжку направился к телефонной будке. Там кто-то торчал. Еще ждать придется на морозе! О господи!

Из будки вылезла Лянечка. Без шапки, в распахнутом пальто, бледная. Взгляд у нее был шальной, бегающий. Она потирала руки и подслеповато щурила глаза. Сквозь толстый слой пудры на щеках проступали свежие царапины.

– Дашь сигаретку?

Миша вытащил пачку. Лянечка озябшими руками достала сигарету, прикурила от Мишиной.

– Ты замерзнешь!
– с укором заметил Миша.
– Где твоя шапка?

– Там, в пакете...
– она беспечно кивнула на телефонную будку.
– Я грелась... Ты не видел Гарика?

Миша задумался:

– Где-то видел...

– Давно?
– Лянечка вскинулась с тревогой и надеждой.

– Не так уж... Кажется, он с Носковым пошел... Да. Точно. В сторону "Каучука"... Может, на "Спортивную"?

Лянечка издала разочарованный возглас.

Миша вытащил из будки Лянечкин пакет, протянул ей шапку и шарф. Она благодарно кивнула, улыбнулась, надела их и стала застегиваться.

Миша стал искать две копейки. Оказалось, у него их нет.

– У тебя не будет двух копеек?.. Обещал позвонить бабушке... Она просила "Беломор" купить...

Лянечка покопалась в кошельке:

– Нет... Три рубля только... Последние...

– Ну ладно... В булочной разменяю... Ты сейчас домой?

– Можно я тебя провожу?
– неожиданно спросила Лянечка.

– Я сначала в "Булочную"... Потом в "Морозко" за овощами...

Лянечка так жалобно смотрела на Лунина, что в конце концов он сказал:

– Если не торопишься... пожалуйста... Только, если можно, пойдем побыстрей: холод собачий...

Они пошли быстро и опять в ногу. (Миша механически отметил этот факт.) Он сегодня со всеми подряд ходит в ногу.

– Ты не мог бы взять мой пакет? Будь рыцарем...

– Ах, да... Прости... Конечно...
– Миша понес пакет вместе с дипломатом, лихорадочно соображая: "О чем же с ней говорить?"

Лянечка держала сигарету голой рукой, шея у нее по-прежнему оставалась открытой. Вид у нее был то ли рассеянный, то ли сосредоточенный на чем-то, что касалось только ее одной. Кажется, ее ничуть не заботил свирепый мороз, который к вечеру усилился.