Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней
Шрифт:
Пошатнувшееся знамя критики новых взглядов подхватил профессор физики из МГУ Аркадий Тимирязев. В физике он не оставил заметных следов, но довольно-таки опозорил свою фамилию и знаменитого отца — ботаника Клемента Тимирязева. Это был тот самый случай, когда Природа не только отдохнула на детях, но и крепко напакостила.
Ничего не поняв в теории относительности, профессор Тимирязев начал громить её, для чего ну прямо-таки по-ленински приклеил новой теории ярлык «черносотенная». Физики посмеивались над «недорослем» и статей его не печатали. Пришлось нести публикации в партийную печать, тем
Осмелев, он начал громить «китов» физики-Тамма, Вавилова, Френкеля и всех тех, кто не пользуется «теорией» эфира. В помощь Тимирязеву коммунистические идеологи направили ещё одного большевика-эфирщика, ибо к своему ужасу выяснили, что на кафедре физики МГУ всего лишь один партиец-Тимирязев. Оттого не было у физиков правильного большевистского единомыслия, а даже наоборот — проистекало самовольное разномыслие и неприятие эфира, теплорода и флогистона. Неудивительно, что диамат у них считался помехой в развитии науки, а Вавилов сравнивал его со схоластикой средневековья.
Однако, постоянное давление на учёных, идеологизация науки вызывали у антисоветски настроенных студентов и педагогов — а их было подавляющее большинство — яростные протесты и забастовки.
В 1929 году случился скандал — в Академию наук был выбран единственный тогда большевик, и возмущению учёных не было предела, хотя власти уволили более тысячи сотрудников Академии по политическим мотивам.
В пику антибольшевистской Академии создали Всесоюзную ассоциацию работников науки и техники для содействия социалистическому строительству. Нечто подобное «провернули» и в литературе, там появилась на свет ассоциация пролетарских писателей — сборище графоманов и безграмотных пролетариев. Среди учёных ассоциация работников науки и техники именовалась не иначе, как «научный отдел ГПУ».
В подобных филиалах «охранки» главной деятельностью становилось сведение счётов, карьеризм, борьба завистливых и убогих с талантами и с сильными духом. Наука там была не в чести, а зарубежная — тем более. Западные революционные идеи вызывали подозрение и непреодолимое желание бороться с ними. Попытка, например, Артура Эддингтона синтезировать теорию относительности и квантовую механику привела к появлению разгромной статьи и непременного ярлыка «законченный идеалист-пифагореец».
Меридиан красного цвета
По-новому — широко и глубоко — взглянул на проблему большевизации науки математик Эрнст Кольман. Бывший чешский военнопленный Кольман под влиянием пропаганды вступил в ряды ВКП(б) и верил во всё, во что велели верить вожди. Хотя три года провёл в подвалах Лубянки. Только уже значительно позже, во времена «пражской весны» у Кольмана открылись глаза, и он бежал с семьёй на Запад — подальше от социализма и его «завоеваний».
А в 1931 году Кольман дебютировал статьёй «Вредительство в науке». Здесь уже, как видно, речь идёт не об оглядке на Запад, а о прямом «вредительстве». Причем вредительство Кольман обнаружил не только в физике, но и в математике, биологии, экономике и других науках.
Метода обнаружения врага была чрезвычайно проста.
Грешен тут получается и Карл Маркс, допустивший в своём «Капитале» явное вредительство, — не раз и не два он преступно применил формулу: Т-Д-Т.
Случались и более анекдотические казусы. Так, в споре с одним унтер-Пришибеевым от философии, Игорь Тамм пытался объяснить ему бессмысленность таких понятий, как пролетарская физика или большевистская математика.
— Для меня, — горячился Тамм, — это такой же вздор, такой же нонсенс, как, скажем, спор о том, какого цвета меридиан- красного или зелёного…
— А для меня нет! — взвизгнул унтер-философ, — для меня меридиан всегда красного цвета!!
И победно оглянулся кругом — эка «уел» физика Тамма, хоть тот и считался красным профессором.
Карикатура похабного содержания
А Тамм действительно с самой ранней юности активно участвовал в революционной борьбе. Конечно, большевиком он не стал, но меньшевистско-анархическим идеям был предан! Отец его, инженер, дальновидный человек, чтобы отвлечь юношу от всех «заварушек» послал сына в Англию, на учёбу.
Там, в Эдинбургском университете, Игорь Евгеньевич учился вместе с другом детства Борисом Гессеном, с которым он в своё время начал и окончил в одном классе гимназию.
Однако, темперамент не позволил Тамму пробыть в Англии больше года. Он снова в России, в Петербурге, где его избирают депутатом I съезда Советов. Молодого делегата, осмелившегося голосовать против своей фракции меньшевиков, отметил лично Ульянов-Ленин.
В последующие годы ужасы большевистской диктатуры отрезвили Тамма, но рецедивы «совдепии», как отмечали его ученики, не оставят Игоря Евгеньевича до конца.
Тем не менее Тамм в среде учёных и студентов считался эталоном честности, порядочности и непримиримости к шарлатанству. Хотя, конечно, публичных резких обвинений в идиотизме представителей «пролетарской физики» он старался уже избегать.
Ещё совсем, казалось бы, недавно можно было возразить «пролетариям от науки», съязвить и посмеяться над ними. Так, например, молодые физики ленинградской школы-Ландау, Гамов, Иваненко, Бронштейн — направили Борису Гессену «карикатуру похабного содержания», как указывалось впоследствии в доносе. Другу Тамма Борису Гессену, бывшему в своё время и деканом физфака МГУ, и главным редактором УФН, и директором института физики при университете, редакция Большой Советской энциклопедии заказала статью об эфире. В целом понимавший и поддерживающий новую физику Гессен на этот раз не избежал плена старых иллюзий и даже объявил эфир «объективной реальностью». Это вызвало приступ сарказма у ленинградских физиков, и они изобразили на карикатуре Гессена в виде кота, роющегося на помойке в хламе таких старых понятий, как «эфир», «флогистон», «теплород».