Бонсай

Торуп Кирстен

Он предлагает написать в некрологе „после непродолжительной болезни“. Это не будет противоречить тому, что он несколько недель назад заявил в интервью для известной газеты, дабы опровергнуть распространяемые прессой слухи об „ужасной болезни“, которая заставляет его пренебрегать работой в театре. Сам он свято верит в свои слова. „Не желаю, чтобы из меня делали больного. Состояние моего здоровья на данный момент абсолютно нормальное, иначе я не смог бы столько работать. Очень неприятно, когда в прессе о тебе говорят как о человеке, одной ногой стоящем в могиле. Особенно если это не соответствует действительности. Я и правда был болен в прошлом году. Но поправился. Любой публичный человек имеет право заболеть, развестись и умереть, черт возьми, без того, чтобы о нем распускали

лживые слухи. Через две недели у меня премьера. О какой же болезни может идти речь?“ — сказал он в интервью. Он прибыл на ту станцию на пути к смерти, где для него перестали существовать действительность и факты.

Я не желаю потворствовать распространению лжи, пусть в некрологе будет просто написано, что он умер. Стефан соглашается. Говорит, что начал путешествие к конечной станции, но наши отношения ничуть не изменились. Мы не позволяем чувствам овладеть нами. „Все это так практично“, — говорю я, не зная, слышит ли он мои слова. За окном какой-то искусственный, тусклый, сумрачный свет, отбрасывающий длинные тени, как при солнечном затмении.

Йоан и его жена Ева — одни из ближайших друзей Стефана, он провел с ними много вечеров за полтора года своей болезни, — они должны прийти попрощаться к двум часам. Стефан переносит встречу на завтра. Хотят прийти Элин с мужем и детьми. А два визита в один день для него слишком. В четыре приходит Элин со своими ребятишками. Годовалая малышка карабкается на деда. Двухлетний внук встает у изножья кровати и тоненьким робким голоском поет старинную датскую песню о Спящей красавице. „Милый ребенок“. Повторяет все куплеты по два раза. Затем наступает тишина.

Забираю внуков в гостиную, играю с ними. Пока мы строим башни из кубиков, Элин с мужем Трольсом беседуют со Стефаном. Он пишет доверенность на имя Трольса, чтобы тот продал его машину. Молодежи нужны деньги. Позже Трольс рассказал мне, что торговый агент, взглянув на доверенность, в которой Стефан написал, что хочет продать машину, потому что ему нужны деньги для длительной поездки, сказал: „Мне можешь не врать. Ведь он же серьезно болен?“

Через час дети уходят. Трольс говорит Стефану что-то вроде „мы не скоро встретимся вновь“ или „до встречи в лучшем из миров“. В прихожей он не выдерживает и начинает рыдать. Мы с Элин утешаем его. Возвращаюсь к Стефану, тот беспокоится за Элин. Боится, что у нее неважные отношения с Трольсом. Его голубая мечта — чтобы Элин вышла замуж за миллионера, чтобы у детей была испанская гувернантка и они выучили бы испанский и чтобы сама Элин смогла получить то образование, которое хочет, и вообще делать то, что ей нравится. Он как будто говорит о себе самом. Мечтает быть Элин в следующей жизни?

Мы вместе ужинаем, слушаем музыку, кассеты я принесла из его машины. Линцскую, Пражскую и Сорок первую („Юпитер“) симфонии Моцарта. Выбираем, что поставить на похоронах. Стефан не желает, чтобы в больничную часовню, откуда его повезут, гости вошли под гул органа. Он представляет, как мы с Элин стоим у входа в часовню и принимаем гостей. А потом его мать и брат с женой сидят с нами в первом ряду. Он против того, чтобы присутствовали внуки. Дети привносят беспорядок. Плачут, не могут вести себя тихо, пока звучит музыка.

Выбор пал на „Юпитера“ (последнюю симфонию Моцарта). Слушаем еще раз, заметив время. Двадцать пять минут, Стефан полагает, длительность подходящая. Не надо речей, только Сорок первую симфонию. После чего гости покинут часовню. Поминки пройдут в ресторане в парке „Конгенс Хаве“, с большим количеством спиртного и закусок. Я записываю за ним, как добросовестный режиссер.

Снова слушаем симфонию, дабы лишний раз проверить длительность. Для Стефана чрезвычайно важно, чтобы музыка, единственное украшение похорон, звучала на протяжении определенного отрезка времени. На сей раз я теряю самообладание. Мою нервную систему замкнуло. Свет гаснет. Дьявольская музыка наполняет мрак чудовищами. Стефан держит меня за руку, пока не прекращаются мои рыдания. Я исступленно глажу его руку, как мертвую вещь, которую нужно пробудить к жизни, говорю: немыслимо, что рука, до которой я дотрагиваюсь,

эта рука из плоти и крови исчезнет.

Стефан смотрит на меня отрешенным взглядом. Продолжаю говорить, что все эти приготовления для меня нереальны, будто мы просто фантазируем или играем в театр. С торжеством в голосе Стефан заявляет, что у него такое чувство, словно он будет присутствовать на собственных похоронах. Так отчетливо он все это представляет. Часовню с цветами и венками вдоль центрального прохода. Входящих и рассаживающихся гостей. В течение двадцати пяти минут слышна только музыка. Часовня наполнена солнцем. Музыка заканчивается, все кончено.

Он дает мне с собой прощальные письма, чтобы я разослала после его смерти. Когда же он их писал? Одинокими ночами? Оставляю его в постели с закрытыми глазами, облаченным в японское хлопковое кимоно. Словно королева, он окружен аурой скромности и самообладания.

Воскресенье, 30 сентября. День шестой. Ночью не прилегла. Безостановочно бродила по городу. Улицы — сумрачные лесные тропинки. Многоэтажные дома — непроходимая стена деревьев. Ищу выход из лабиринта улиц. Ищу счастливых людей. Ищу спасительные слова, что зажгут во мраке свет. Прочь из долины смерти. Найти огромное плато и спрятаться под открытым небом.

Улицы кишат молодежью, которая годится мне в дети. Большими и малыми стайками они покоряют город. Хриплые возгласы молодых людей, довольный смех девушек наполняют узкое, похожее на гроб пространство улиц воспоминанием о Боге. Я невидимо с ними. Жду их у дискотек и баров. Шумный хаос музыки из открытых дверей и окон ставит меня на колени. Под светом фонаря выкуриваю последнюю сигарету, фею легкие дымом. Жду напрасно. Молодые львы и львицы больше не выйдут. Якшаюсь с бездомными, они всегда бродят по одному. Я тоже бездомная, за неимением лучшего сама с собой разговариваю стихами.

В восемь я уже у Стефана, со свежими булочками. Обычными, с тмином, в детстве эти булочки были особой приметой воскресных дней. Я вижу, с ним что-то произошло. Лицо светится. Помолодел. Рассказывает, что пережил нечто потрясающее. Встал в семь и в окно гостиной наблюдал пылающие розовые небеса. От такой красоты он испытал настоящую эйфорию. Потом говорит, что ночью видел сон о нас.

Мы стояли на вокзале в Италии. Оба очень богатые, знаменитые и чрезвычайно элегантно одетые. У меня волосы до плеч, как ему нравится, кашемировое пальто с воротником шалью, шелковое белье, туфли на высоком каблуке. Мне нужно было за чем-то в магазин, и он попросил пожилую даму присмотреть за нашими чемоданами. К перрону подъехал поезд. Он нетерпеливо меня поджидал, боясь, что я опоздаю. Наконец я пришла, еще более прекрасная, в красном пальто. Он подошел к даме забрать чемоданы. Дама стала уверять, что они не наши, и никак не отдавала их. Один богатый человек, продюсер, вместе с которым мы должны были ехать в Рим, пришел нам на помощь, объяснив даме, кто мы, и нам отдали чемоданы и посадили в купе первого класса, вместе с этим продюсером, предложившим, пока идут переговоры о фильме, снимать который будет Стефан, пожить на его шикарной вилле вместо гостиничного номера.

Стефану намного лучше. Он переполнен сном и восходом. Хочет в ванную, смыть с себя болезнь. Йоан с Евой придут в одиннадцать. Они не должны расстраиваться из-за его подавленного вида. Пока он моется, я стираю на кухне носки. Бельевую корзину следует разобрать до его отбытия. Звонит Йоан, сообщает, что все в порядке, они выходят. Стефан вылезает из ванной. Душ его вымотал совершенно. Переношу визит гостей на два, чтобы он успел отдохнуть.

На сушке в кухне висят только что выстиранные носки Стефана. Снова я служанка смерти, после ночных излишеств в чудесном мире живых. Стефана приводит в раздражение то, как я повесила носки, не по порядку. Он хочет, чтобы носки висели парами. Но у самого сил нет. А я не собираюсь потакать ему в таких мелочах. Мы грыземся из-за ерунды. Полные невежды в области чувств, сознательно избегаем погружения в драму нашей любви, держась на поверхности. Я брюзжу: „Мы как две старые ворчливые тетки из твоего спектакля, тетка-один и тетка-два“.