Бонсай

Торуп Кирстен

Выхожу за продуктами для ужина, последней вечери, как говорит Элин. Бараньи отбивные, лук, петрушка, минералка, цветы. И самое главное: йогурт с тропическими фруктами, чтобы таблетки мирно покоились в желудке, и бутылочка „Баллантайна“, чтобы их запить. Последний поход по магазинам. Это чужая, посторонняя женщина заходит в двери, выбирает товары, платит с выражением без вины виноватого, снова выходит на улицу с тяжелым пакетом. Содействует она убийству или самоубийству? Тащится по тротуару. Не спешит домой, на эшафот. Строчка из забытого романа мелькает у нее в голове: „Die Nacht steht vor den Turen, es kommt kein Moigen mehr“ [19] .

19

Ночь

стоит у дверей, больше не настанет утро (нем.).

Я готовлю. Стефан в ванной, приводит себя в порядок к ужину. Из ванной выходит в своем всегдашнем кимоно каким-то изменившимся. Не потому, что причесан и побрит. Он изменился как-то жутко, шизофренически, по-хичкоковски. Весь день был усталым, измотанным и мрачным, а теперь излучает свежесть и бодрость. Светится неизрасходованной энергией, как бывает, когда актер выходит на сцену. Даже разочарование из-за отсутствия цыпленка не выбило его из колеи.

К приходу Элин он снова в постели. Она предлагает помочь с ужином. Но я считаю, ей нужно побыть со Стефаном. Они так мало были вместе в последнее время. Накрываю на стол, зажигаю свечи в высоких подсвечниках. Садимся ужинать. Стефан подрастерял свой блеск. Мы все согласны, что дома находиться приятнее, чем в больнице. Элин поддразнивает отца, вспоминая влюбленную в него женщину, министра образования, заявляет, что та — очень плохой министр. Стефан тут же берет на себя роль защитника и начинает превозносить ее многочисленные достоинства. О чем еще мы говорили, не помню.

После ужина Стефан снова ложится. Элин сидит с ним, а я мою посуду и убираюсь на кухне. Затем захожу к ним с кофе и выпиваю пару бокалов Стефанова „Баллантайна“, моего любимого виски. Обсуждаем научно-фантастический фильм Стенли Кубрика „2001“, говорим о смерти как путешествии в универсум, свободном падении вспять, сквозь историю развития земли и человечества, в нирвану. У меня нет реального ощущения того, что следующий шаг отсюда — это конец, смерть. В нашем общении столько идиллии, обыденности, интеллектуальности. Надеюсь лишь, что время остановится. Что мы никогда не покинем это маленькое, прохладное, спартанское помещение, навсегда останемся вместе.

Стефан дает мне номер телефона врача и просит нас уйти. Поцеловав его, Элин произносит: „Смотри только, не являйся нам по ночам“. Он отвечает, что не будет. А затем: „Берегите себя“. Я говорю, что мы о нем позаботимся, целую в губы. Невозможно расстаться. Уже в гостиной оборачиваюсь, иду обратно, останавливаюсь в нескольких метрах от кровати и произношу: „Мы всегда будем вместе“. Не похоже, чтобы Стефан заметил мое присутствие. Он погружен в себя. Уже не существующего.

Элин ждет меня в прихожей. Мы договорились со Стефаном, что возьмем из его кошелька деньги и банковскую карточку. Переговариваясь шепотом, решаем оставить карточку. Я распалась на две части, одновременно лежу в постели и слышу наши шепчущиеся голоса в прихожей. Покидаем квартиру, и звук захлопывающейся за нами двери отнимает последнюю надежду. В лифте я не выдерживаю. Элин меня утешает. Из нас двоих это она — взрослая. Всю дорогу от квартиры до квартиры мы держимся за руки. Оправдываясь, я говорю, что Стефан, я и она связаны друг с другом и образуем некое космическое единство, находящееся за пределами нашего понимания. Элин говорит, что чувствует то же самое. Я спрашиваю, испытывает ли она подобные чувства по отношению к собственным детям. „Пока нет“, — отвечает она.

Придя домой, садимся друг против друга за стол в гостиной. Говорим о детях и обо всем том, чего желаем им. Элин сказала, что именно дети помогают ей пережить сценарий смерти Стефана. Если бы не они, она бы здесь со мной не сидела.

Мне приходит в голову, что Стефан в дни своей молодости снял короткометражный фильм под названием „Автопортрет“. О самоубийстве

юной девушки. Девушка была его одноклассницей. Он был к ней очень привязан, их дружба много для него значила. В фильме со скрупулезной точностью показано, как она заделывает дверные и оконные щели скотчем. Девушка находится в маленькой унылой квартирке своей сестры-близнеца, которая уехала с молодым человеком на выходные. В конце, перед тем как включить газ, она выпивает чашку кофе и съедает марципановое пирожное. Тщательно моет чашку, вытирает стол и металлическую мойку тряпкой, которую после аккуратно складывает. Затем спокойно ложится на линолеумный пол перед открытой духовкой.

Звонит Йоан, я сообщаю, что мы с Элин только что вернулись. Он спрашивает, не значит ли это, что все произойдет этой ночью. Отвечаю, что да. „Тогда, наверное, нам не стоит болтать по телефону“, — говорит он. Обещаю перезвонить завтра. Через минуту звонит мать Стефана. Она, как я уже говорила, ничего не знает о плане. Но шестое чувство подсказывает: что-то не так. Она сильно беспокоится, спрашивает, как дела в больнице. Отвечаю, что все серьезно, буду обязательно держать ее в курсе дела. Элин говорит, она почувствовала, что Стефан умер, пока я говорила по телефону с ее бабушкой. Я ничего не заметила, но полагаюсь на ее интуицию.

Мы ложимся в половине первого. Сплю без снов, просыпаюсь около четырех часов утра, ощущая вокруг себя звенящую тишину. Я чувствую: это оттого, что на Стефана снизошел мир. Не смею даже думать о том, что этому предшествовало. Одинокая ночь, проведенная Стефаном, — черная дыра в моем сознании. Встаю, завариваю кофе, пишу некролог и приглашения на похороны, все заранее придумано Стефаном. Сажусь у окна в гостиной в ожидании утра. Меня наполняет внутреннее ощущение покоя. Отсутствия страданий.

Вторник, 2 октября. День восьмой. Я слышала, как в семь часов встала Элин. Говорю ей, что нужно быть у Стефана в восемь, когда заступит на дежурство врач. „Восемь к тому же — поэтическое время, переход от ночи к дню“, — думаю я. Элин собирается в ванную. Не в силах унять свою нервозность, я тороплю ее. Она выглядит спокойной и уверенной.

По дороге мы рассуждаем о том, почему мы все это делаем, и приходим к выводу, что вариантов всего два. Согласиться на его условия или повернуться спиной и бросить Стефана на произвол судьбы. У нас нет выбора. Одно утешение — мы делаем это из любви. Любовь — наша соломинка.

Элин боится заходить к Стефану, вдруг он выглядит пугающе. Обещаю войти первой, а она пусть побудет на кухне. Мы не едем на лифте. Тянем время и медленно, на свинцовых ногах тащимся по бесконечной лестнице. Я — впереди, Элин — вслед за мной. Сердце бьется о ребра.

Вставляю ключ в замочную скважину, открываю дверь в квартиру Стефана. Изнутри доносятся странные звуки. Мы застыли, парализованные страхом. Кто это может быть? Врач? Сосед? Элин осторожно толкает дверь и становится позади меня. С неохотой заглянув внутрь, я вижу кончик распахнутого японского кимоно в полуоткрытой двери ванной. Стефана рвет в ванной комнате. Он в буквальном смысле слова восстал из могилы. Элин близка к обмороку. Я хватаю ее, притягиваю к себе. Наши ноги отказываются переступить порог этого фильма ужасов, где мертвый мужчина, склонившись над унитазом, произносит: „Уже утро?“

Пробегаю мимо ванной на кухню, делаю глоток из бутылки виски, стоящей на плите. Элин несется к телефону, позвонить врачу. Стефан кричит: „Только не больница, только не врач!“ Элин уже дозвонилась в отделение, но положила трубку. Я мечусь, причитаю, рву на себе волосы, как героиня греческой трагедии. Элин стоит у телефона. Мы не осмеливаемся приблизиться к мертвому Стефану, восставшему из небытия. Из ванной доносится сдавленный голос мертвеца: „Помогите мне добраться до постели“. Справившись со страхом, словно по приказу свыше, входим в ванную и берем его под руки. Единственное, что я вижу, — его белые, потрескавшиеся губы и длинное черно-белое кимоно.