Боратынский
Шрифт:
Может быть, новое лицо и сочинитель лучшей русской комедии всех времен (после Фонвизина), в то короткое лето тоже житель Петербурга -- Грибоедов. Разумеется, почем нам знать, видели они друг друга
или нет, но уж слишком много у них было общих знакомых, где могли бы и увидеться -- скажем, у Тургенева на Черной речке или у Мухановых; в конце концов, в театре, им могли друг друга показать. За глаза Грибоедова с Боратынским, верно, знакомил Кюхельбекер, весьма сошедшийся с ним в Тифлисе в 822-м году.
Около 19-го июня у Дельвига с Булгариным вышла ссора. В чем именно было дело -- не знаем, но Дельвиг вызвал Булгарина. Булгарин отказался: "Скажите барону Дельвигу, что я на своем веку видел более крови, нежели он чернил". Дело уладил Рылеев: "Любезный Фаддей Венедиктович! Дельвиг соглашается все забыть с условием,
Числа 15-го июля по Петербургу пронесся слух: Пушкин в Одессе застрелился.
– - Но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут.
– - Сказавший слышал, от кого, не знаю.
– - О Пушкине, верно, вздор, то есть, что застрелился?
– - Вернее то, что он отставлен.
– - Не ужился с Воронцовым, этого я понять не могу.
– - Пушкин отставлен; ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором.
Причины? Назовите две любых: та и другая будет служить достаточным обличением.
В начале августа был смотр дивизиям в Красном Селе, и после сего Нейшлотский полк отправился на зимние квартиры. Тетради свои, лежавшие у Рылеева и Бестужева, Боратынский взял, видимо, лишь под предлогом кое-что пересмотреть, но увез их с собой в Роченсальм насовсем: коли сказано -- не объявлять нигде имени под стихами, о каких "Стихотворениях Евгения Баратынского" речь? (Впрочем, быть может, истинная причина похищения тетрадей была иной.) Бестужев очень обиделся. Он думал, что это козни Воейкова для уничтожения "Полярной звезды". Впрочем, Бестужев думал, что и "Северные цветы" -- затея Воейкова с целью перетянуть к себе всех лучших сочинителей и оставить "Полярную звезду" без Жуковского, Пушкина, Боратынского, Дельвига, Вяземского, Козлова. Бестужев жаловался Вяземскому: "чтобы подорвать нас, употребляет он все средства. Мутят нас через Льва с Пушкиным; перепечатывают стихи, назначенные в Звезду им и Козловым; научили Баратынского увезти тетрадь, проданную давно нам, будто нечаянно... О князь, Ваше бы сердце разорвалось на части, если б узнали Вы дела и мысли тех, кого считаете лучшими своими друзьями".
– Разумеется, Бестужев подозревал в злоумышлениях против "Полярной звезды" и Дельвига. Но то, что он выплескивал в близком разговоре, совсем не предполагало, чтобы он мог подобное выплеснуть где-нибудь в печати или вслух. Ни Дельвига, ни Боратынского нельзя никогда было ставить на одну доску ни с верным и явным врагом -Воейковым, ни с вечным приятелем -- Булгариным, который по жизненной сути своей не мог не подгадить (Рылеев обещал ему -- шутя, разумеется, -отрубить голову на "Северной пчеле", когда у нас начнется революция).
А Булгарин, прознав, очевидно, что между его приятелями Рылеевым и Бестужевым и его неприятелем Дельвигом (а следовательно, неприятелем был теперь и Боратынский) имеются некие неудовольствия, решил наконец дать Дельвигу удовлетворение на тот июньский вызов. Удовлетворение было, разумеется, чернильным. В сентябре он его напечатал под заголовком "Литературные призраки". Два почтенных литератора -- Архип Фаддеич (читай: Фаддей Венедиктович) и высокоученый г. Талантин (читай: Грибоедов) сошлись с двумя литературными недорослями -- Лентяевым и Неучинским. Кого надо видеть в этих лицах -- сомневаться не приходилось * Понятно, даже не читая, кто что будет говорить. Скучно переписывать, потому что два года назад нечто подобное мы уже слышали от Федорова. Но и нельзя утаить, чтобы более насчет покаяний Булгарина, на кои он легок, не обольщаться:
* Разумеется, Дельвига и Боратынского!
"Лентяев. Разве надобно учиться, чтоб быть Поэтом?
Талантин. Точно так, как надобно учиться, чтобы быть музыкантом, скульптором, живописцем. Талант есть способность души принимать впечатления и живо изображать оные: предмет -- Природа, а посредник между талантом и предметом -- Наука...
Неучинский. На что Науки? Я в четырнадцать лет бросил ученье, ничего не читал, ничего не знаю -- но славен и велик!
– - Я поэт природы, вдохновения! В моих гремучих стихах отдаются, как в колокольчике, любовные стоны, сердечная тоска смертельной скуки, уныние (когда нет денег) и радость (когда есть деньги) в пирах с друзьями. Я Русский Парни, Ламартин; если не верите, спросите у моего друга Лентяева.
Лентяев.
Прочитав сие, Грибоедов отказался от предложенной ему миссии -быть литературным секундантом Булгарина: "Милостивый государь, Фаддей Венедиктович... Не могу долее продолжать нашего знакомства. Лично не имею против вас ничего; знаю, что намерение ваше было чисто, когда вы меня, под именем Талантина, хвалили печатно и, конечно, не думали тем оскорбить. Но мои правила, правила благопристойности и собственно к себе уважение не дозволяют мне быть предметом похвалы незаслуженной... Расстанемтесь... Мы друг друга более не знаем". (Скоро Булгарин покаялся, и они помирились; и с Дельвигом Булгарин к новому году помирился, а вот с Боратынским они, кажется, именно с той поры разошлись навсегда.)
* * *
О булгаринской выходке, о том, что Воейков украл у Рылеева с Бестужевым (буквально украл, не метафорически) и напечатал огромный отрывок из "Братьев разбойников" Пушкина, предназначенных для "Полярной звезды", о том, что Пушкину не вполне нравится послание "Богдановичу", -- Боратынский узнал уже в Роченсальме.
Было грустно. И не до парнасских войн. Шел восьмой послепажеский сентябрь. Александр Павлович, милостивый наш монарх, был бодр и свеж, правил своих держался строго, жить собирался долго.
– - Еще в мае свалили с министерства Голицына. Вослед Голицыну потерял свои должности Александр Иванович Тургенев.
– - Затеплилась было новая надежда: помощь Закревского. Но вот уже заговорили и об его отставке. Кого назначат в Финляндию?
– - Грустно.
– - "Я в себе не свободен, и бог весть буду ль свободным заживо".
– - Даже любить некого, кроме Анеты... Подобно мне любил ли кто? И что ж я вспомню, не тоскуя? Два, три, четыре поцелуя!.. Быть так; спасибо и за то. Но светлый мир уныл и пуст Когда душе ничто не мило, -Руки пожатье заменило Мне поцелуй прекрасных уст.
25-го сентября был день рождения С.Д.П....
В таких положениях можно утешаться одним: есть люди в таком же или, быть может, худшем положении. Вот Абаза. Переведен в Нейшлотский полк в прошлом году. Его разжаловали из юнкеров тоже в 816-м, он сразу был отдан и действительно служил, не имея дядюшки -- полкового командира; восемь лет служил, и только в прошедшем августе стал унтером. Сколько ему теперь ждать офицерского чина? Правда, Абаза разжалован за кулачную расправу и дерзостный язык... Однако и Креницын был отдан за буйство и бунт. Но Креницын уже прощен и прапорщик... А Пушкин не прощен, и за четыре года его высылки ему не было ни отпусков, ни маршей в Петербург, ныне же он поселен вовсе на безвыездное житье в свою псковскую деревню. Пушкину, конечно, проще -- он не в степях рожден, он, и утопая по горло в болоте, будет свободен, потому что свободе его не нужно подтверждение далью земного простора. Он же гений... А когда гений вселен в человека -- что ему зависимость, несчастия, судьба?
– Все это служит пищею гению.
"...но вот беда: -- я не гений... В молодости судьба взяла меня в свои руки... Для чего ж все было так, а не иначе? На этот вопрос захохотали бы все черти.
– - И этот смех служил бы ответом вольнодумцу; но... мы верим чему-то. Мы верим в прекрасное и добродетель. Что-то развитое в моем понятии для лучшей оценки хорошего, что-то улучшенное во мне самом -- такие сокровища, которые не купят ни богач за деньги, ни счастливец счастием, ни самый гений, худо направленный".
* * *
Впрочем, о том, что гений Пушкина -- "худо направленный", он если и мог думать -- только однажды: когда все, кто Пушкина знал хорошо, думали о нем плохо -- весной 825-го года, -- тогда вдруг выскользнула давняя, еще 817-го или 818-го года, эпиграмма против Карамзина ("В его истории изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута"). Конечно, в 825-м году после всего, что Карамзин для Пушкина сделал, такая эпиграмма была подлостию.
– - На Пушкина как-то особенно правдоподобно умели клепать, как ни на одного человека. Вероятно, видя, что даже глухая деревня и полная неопределенность будущего не пронимают его, судьба избрала для его преследования злые языки. Не умея никак взять его в свои руки, долго, очень долго (при ее-то могуществе) она не могла его прикончить слухами и клеветой. Так и весной 825-го года слух о свежести мальчишеской эпиграммы рассеялся как дым.