Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
– Не торопись. Ты знаешь, - Олька с видимым удовольствием разминал онемевшие руки, но не поднимался со стула, - куда ты сейчас хочешь меня отпустить?
– Нет.
– Отсюда я отправлюсь только в Чека. И, может статься, не далее чем к утру мы с тобой поменяемся местами. Оставляя мне жизнь, ты очень рискуешь.
– Я привык.
– Привыкни убивать.
– Не могу, Олька. Уходи, слышишь? Твоя совесть чиста - ты меня предупредил.
– Подумай еще.
– Эта квартира все равно провалилась - через несколько минут здесь никого не будет, даже меня. Прежде чем ты свяжешься со своими приятелями, я буду уже в другом и пока безопасном месте.
"Большая Спасская, двадцать семь... Да, это у Владимира Ялмаровича... А ведь Олька слышал, как Некрасов назвал адрес!"
Сережа вздрогнул: глаза его встретились со спокойными Олькиными глазами, и он понял, что Абардышев угадал его мысль.
– Видишь, я был прав. Я мог бы сейчас воспользоваться твоим благородством, но это было бы бесчестно. Надо уметь чисто проигрывать. Олька казался очень спокоен.
– Олька, я не хочу тебя убивать.
– Сережа нервно поигрывал пистолетом.
– Я знаю, ты - человек чести. Поклянись мне, что ты забудешь этот адрес. Этого будет довольно, чтобы я тебя отпустил. Иди в Чеку, пытайся меня найти по всему городу - только поклянись забыть этот адрес!
С пистолетом в руке Сережа стоял в нескольких шагах от сидящего Ольки.
– Не могу, Сережка. Прости, но если ты отпустишь меня, оперотряд через час будет на Большой Спасской. Ничего не поделаешь, придется тебе меня все-таки шлепнуть.
– Да. Если хочешь сказать что-нибудь - говори.
– Хочу. Давай выпьем - у тебя ведь тут наверняка что-нибудь найдется. Вас, сволочей, мировой капитал неплохо снабжает, - Олька рассмеялся.
– Не жалуемся, - улыбнулся Сережа.
– Скоро пожалуетесь. Чухна-то вас разграбила, а бриташки это знают и наплевать.
– Вранье.
– Как бы, мы еще с ними за вашей спиной споемся.
– Минут десять еще есть.
– Сережа подошел к резному буфету, извлек из него бутылку виски и стаканы, поставил все на стол.
– Слушай, тебе ведь тоже не хочется, чтобы я размахивал у тебя перед носом своей пушкой все эти десять минут?
– Идет. Убирай пушку, я твой пленник под честное слово.
– Олька опять засмеялся.
– Совсем как в детстве, когда мы играли в индейцев, помнишь? В Останкино? Prosit35!
– Prosit! Зазвенело стекло.
– Сволочь ты все-таки, Сережка... Связал .по рукам и ногам... Хуже веревки - так-то я точно не высвобожусь...
– Могу, конечно, снова тебя связать...
– Спасибо, Вы крайне любезны.
"Сидим и смеемся и пьем, как в гимназии. И все идеи сейчас кажутся какой-то не существующей реально абстракцией. И все-таки эта абстракция существует, и ее железный закон подчиняет все. И только потому, что мы с Олькой Абардышевым, с Олькой, с которым восемь лет было высижено за одной партой, с которым мы играли в индейцев на даче - книжные мальчики в матросских костюмчиках, и менялись этими потрепанными приключенческими книгами, вместе ездили в манеж и за полночь спорили в старших классах только потому, что мы находимся по разные стороны пресловутых баррикад, я через несколько минут должен убить его. И, зная это, мы сидим сейчас и, не испытывая ничего плохого друг к другу, смеемся вместе. И ничего нельзя поделать ".
Последнюю из этих стремительно мелькающих в голове мыслей Сережа проговорил вслух.
– Кое-что все-таки можно...
– Абардышев улыбнулся с какой-то странной иронией.
– Знаешь, я, собственно, мог бы отправиться туда и без твоей помощи.
– С какой стати ты предлагаешь мне воспользоваться подобной любезностью?
– Попробую объяснить. Прежде всего я исхожу тут из своих интересов. Я всегда думал, что мой конец будет самоубийством и, честно говоря, предпочел бы такой конец всякому другому... Это - первая причина. Есть и вторая - я действительно хочу избавить от этой неприятной обязанности тебя. Для меня это было бы парой пустяков. А для тебя... Я тебя неплохо знаю, Сережка.
– Почему ты этого хочешь? Какое тебе дело до того, что мне было бы не слишком приятно разрядить в тебя пистолет?
– Я очень люблю тебя. Сережка. Ты дурак, ты даже сам не можешь себе представить, что ты такое. Удивлен? Еще бы... Только перед смертью и можно такое говорить. А ты был, может быть, самым светлым из всего, что у меня вообще было. Я еще в гимназии знал, что с радостью бы за тебя умер. Дурак ты, Сережка, какой же ты дурак... Я бы тебя, конечно, расстрелял, но раз уж так... дай мне сделать это для тебя!
– Олька вызывающе посмотрел на Сережу.
– Если, конечно, не боишься.
Это был вызов.
Сережа молча положил перед Абардышевым свой пистолет.
– Трусом ты никогда не был.
– Олька с улыбкой повертел пистолет в руках.
– Английское производство. Бесшумный. Остапова скорее всего из него и ухлопали - ты ведь там был.
– Откуда ты это знаешь?
– Поменьше шоколадом разбрасывайся. Когда телеграфистка описала твои приметы, я сразу понял, что, кроме тебя, такого дурака валять некому. Ох и не место же тебе тут с твоим чистоплюйством и ослепительной беспечностью! Спасибо тебе, Сережка, светлый мой... Vivat революции!
Абардышев резким движением приставил дуло к сердцу и нажал спусковой крючок. Выстрела, казалось, не последовало, но в следующее мгновение Олькино тело дернулось и тяжело осело на стуле.
Пистолет так и остался лежать на полу - прямо под разжавшейся кистью упавшей руки.
60
В квартире на Большой Спасской уже третьи сутки говорили шепотом и двигались бесшумно.
– Сережа... Сережа... Вы должны меня слышать. Вы меня слышите, Сережа.
Сережа лежал на диване, глядя перед собой - на припорошенные первым снегом кусты, до половины загораживающие узкое высокое окно. Не шевелясь, в пугающей неподвижности глядя перед собой, он лежал так уже трое суток: небритый, исхудавший, страшный. Невидящие, потемневшие глаза смотрели куда-то в себя, внутрь, в душу, в которой происходило что-то ужасное, нечеловечески тяжелое.
Высокий и сухопарый Николай Владимирович Даль, волнистыми седыми волосами и птичьим благородно-хищным профилем напоминающий скорее музыканта, чем врача, легко поднялся со стула, поставленного у изголовья, и вышел из комнаты.
– Ну что, доктор?
– Утешительного мало. Сколько ему лет?
– Кажется, еще двадцати нет... не знаю.
– Да-с... Во всяком случае, все выяснится в течение суток-двух... Вы говорили, никто не знает наверное, когда по времени это началось?
– Да... Он появился здесь совершенно такой, как обычно. Очень спокойный, разговаривал как ни в чем не бывало. Пожаловался на усталость. Прилег отдохнуть... и...