Борьба с членсом
Шрифт:
Подъехал к прозрачию дома над речью-рекой, с печатью мирской. Из двери вышел запыхавшийся захезанный Хня. Он гикнул, и стряхнулась с него скорлупа примитива, боль обнаженная зажглась на его открытой всем скорбящим залупе. Он вошел в залу, проплылпо переходу, миновал черный туннель, отшвырнул хилого братишку-присоску, забросал калом помощника, убрал кал в зале, окрестил дыхание и СКАЗАЛ. ЭТО БЫЛО СЛОВО.
Открыл Шец, курящий планетный луч.
— Мы рожаем, проход, — просто обратился он к Хне.
Хня снял метафизическое пальто, расчесал щупики, посмотрел в окно, увидев траву, сел на сломанный стульчак. Нагой Зинник уже в позе пыжился, надрачиваясь.
— Я предлагаю, — предложил грустящий Хня, — нам всем пойти на свет, взглянуть на ночь, дышать пылью
— Бздение ты шоль хоо-о хоо-о хоо-о… — стал заикаться Склага.
— Верно, крыша Бога всегда горит в моем сердце, — согласился Зинник, скручиваясь в некую кишку.
— Мы употребим то высшее, что Вселенная может нам дать, — сказал Хня.
— Мразь! — восторженно звякнул Щец.
— У меня есть пол-сики экстракта духа моего — этот вечный ингридиент поможет Зиннику обойтись без той светлой печали, сопровождающей рожание. Я вдохну в тебя прыщ своей сути, и ты выстрелишь плод, словно какашку.
— После звезд… — задумчиво вздохнул Зинник-кишка.
— Звезд? Мы — звезды?!..
— Мы — специя пространства, юдоль!
— Давайте употребим, — настойчиво повторил Хня.
— Давай, — согласились Склага и Щец.
— Ну, давай, — сказал Зинник.
— Я после этого хочу уйти ввысь, — заметил Хня, — и пусть эта пыль будет моим последним грешком. Грешки мои, грешки! Вы — как откровение пророка внизу. Вы — мазь нимба.
Они поднялись по длинной бревенистой лесенке на крышу своей тайны. Они встали напротив вселенской бездны, или бздны. Они расселись по углам; Хня достал небольшой астероид и настрал в него. Он вытащил щупик, прислонил астероид к жвечу, воспарил над самим собою, точно кинжал господень, и вдохнул ласковый сноп искрящейся звездной пыли. Целое время он сидел, округляясь, притушив свое всё.
— Я! — нетерпеливо заявил Склага.
— Хезь! Хезь! — забеспокоился Зинник. — Я — рожаю, мне нужно, мне!
— А что же Хня? — поинтересовался Щец.
Хня исчезал, вспаряясь, переходя в высь, астероид рухнул на крышу, загудев.
— Хня, Хня! — цокнул Щец.
— Он уходит в высь, он уходит в высь… — расцвел садом золотых пупуш Склага.
— Ну? — спросил Щец.
— Высь! — лучиэльнул Склага. — В льдистые непостижимья. Не мешаем! давай-ка, Зинник.
Зинник подошел, поднял астероид, приложил его прю к щупику, воспарил и резко вобрал лучистую стрелу звездной пыли. Некое время он замер, угаснув, затем преобразился в яростный, оранжево-жойный семимерный цветочек бни, расползая свои псевдо-извилистые короки повсюду и затмевая все. Тут из шеи цветка поступенно вырос отросток его детки — маленький комочек звездносути. Он повис в выси Зинникового нонешнего состояния и затем отскочил, словно выплевываясь на крышу их тайн, отбрасывая ярчайшую вспышкутень.
— Шоль! — разрыдался Склага. — Мой!
— Мой! — умяк Щец.
Хни уж не было с ними. Зинник вновь свернулся, весь еще в пыли, приластился, взял светодитя, загремел:
— Он будет зваться Цмипкс!
— Ну и атман с ним, — выразился Склага. — Давай-как я!
Он взял у Зинника астероид, и, трепеща, приложил его к своему грандиозному, как загадка рождения, щупику.
10
Звезда была преображенной планетой. Здесь было возможно все. Тут жили высшие, преображенные существа — звезды. Они имели таинственный центр и щупики по краям, что могли обращаться в любой предмет и идею сей плоскостной действительности. Большая часть реальности вообще находится в глуби над вне за — это светлое основание для серого зрения всяческих жочемуков. Звезды жили именно там.
Как выглядит звезд? Каков его вид на благодатной почве чудесной великой планеты Звезда? Достаточно представить буро-зеленую, в лесах журчащую речку, уносящую воды, маленький пупырышек на поверхности — некое темное вздутие, едва заметный черненький полукружок, и — внутри, в реке, в ее толще — огромного великолепного зверя. Так и звезд похож на какую-то электрическую медузу, играющую в волнах, а на самом деле, он безграничен, как бездна, в духе. Духовным зраком
Итак, звезд — айсберг в океане духа, над поверхностью которого возвышается лишь неприметная, безобидная его часть. Но и это не совсем так: ведь можно звезда и не увидеть, он невидим, незрим, закрыт!.. Для низкоступенчатых субъектов звезда как бы
и нет. Они смотрят в центр — и не видят, слушают — и не слышат, нюхают — и чувствуют лишь вонь пейзажа. Только повсеместная мертвенность отражается в их грубом сознании, только пиршественные тени — трупы божественных игр — воспринимаются их несчастной душой. Но звезд, как жизненный огонь, как искра мирового восторга, как радужный смех вечности, для них невидим, неслышим, немыслим, неощущаем. Только иногда какой-нибудь жочемук шевельнется в ночи своего отчаянья, высунет язычок, оправляя свой сучок, засосет в надежде и страхе свой совок — и вдруг его коснется отблеск смысла и истинной открытости мира, дыхание сущего, прекрасное, как воспоминание о досотворенной сияющей белизне-всецветии, неожиданное явственное осознание всего, что есть, а есть все, упоительный трепет воскресения без смерти: значит, он на мгновение уловил стоящего над ним звезда. Воспрянет жочемук, встрепенется, набрякнет своими бляшниками, воссияет, как его долото, но звезд отлетит, и прекрасный мир, который только что возник здесь, угаснет. И опять наступит надежда, бесконечная духодрочка в ночи, шепот ничего не значащих слов, скрипы, всхлипы, умильные всхрюки, напряженная возня. Но ничто уже не осеняет низкое, некрасивое тело. Никто уже не стоит над бедным ограниченным существом. А звезд воспаряет у себя на Звезде и вдыхает свет.
Там, на Звезде, здесь, есть целые городищи их — переливчатые, огромные, белые, невероятные. В них таятся контуры высшего жилья, фонтанирующие острова запредельных квартир, посверкивающие уголки небеснокресельного удобства, предначальная ясность ослепительных домов. Там, в тронных покоях ангельских лачуг, дворцовых нор, укрытый искрящимся истиной одеялом возлежит посреди некий звезд, похожий на грань жизни и смерти, и заря его нематериального дыхания освещает весь райский интерьер, словно огонь духовного предела. Он превращается в маленького жителя за столом, засовывает в образовавшуюся полость кусочек шняги, издает инфратон, щелкая своими великими мыслями, и все может пропасть, или преобразиться, или остаться прежним — но ничто не всколыхнет подлинный покой этих высот мироздания. Ничто не в силах отяжелить тутошнюю сладкую легкость переполненного невесомой радостью забытия. Никто не способен ворваться просто так в высь этого изначально умиротворенного мира. Звезд закрыт для грубых существ и открыт для эмпирейских красот. Его судьба — творить, и его мольба — любить. Его суть — в нем самом, в искусстве создавать нечто. Его центр ужасает, как будто око бога огня. Его время не ведает времени, а его смерть не знает рождения.
Вот он — здесь, здесь, здесь, свернутый в трубочку блаженства; стоит призрачная мебель, напоминающая озарение, висят свечи-блики-брызги духовного тепла, лежат первотканные жидко-прекрасные ковры струения мягкой энергии, сидят гости, или никто, или существа грез, льется елей опьянения вечным чудом. Вот он внутри вселенской люльки, нежится и курит фимиазм. Вот он снаружи жилища, над почвяной прелестью своей Звезды, четыре подкрылка вырываются прямо из центра, словно салют восторга, или отчаянья. Вот он создает сад и насаживает там лад. Щемящие нотки расплескиваются по саду, тоскливое веселье, как едиение всего, покрывает дымом святости исступление нарождающихся цветков. Вот он погружает дух в отдых, зависая между полюсами своего саркофажьего места снов, и он сновидит, не прерывая единую нить жития-бытия и самоубаюкивается, при желании сотворив себе некую мать.