Борцы с нечистью. Том 1
Шрифт:
Она смутилась ещё больше, вспомнив, что сама разодета под стать банкету: в платье с бархатной пышной юбкой; дыхание стесняет не только волнение, но и тугой корсет; а ворот спереди с таким глубоким вырезом, что на всеобщее обозрение выставлен верх груди. Евдокия гордилась своими природными дарами, не считала нужным их особо накрывать или поджимать, хотя они могли создавать неудобства в бою при резких движениях. Однако сейчас непристойная женщина раскраснелась как маков цвет, не зная, как бы так извернуться, чтобы спрятаться от любопытных взглядов.
— Mesdames et messieurs! — Один из гостей встал и приподнял бокал. — Позвольте представить
— Б-батя? — она с трудом узнала отца в господине благородного вида.
— Ну же, Евдокия Ивановна, вот твоё место — рядом со мной, — улыбнулся отец. — Присаживайся, моя дорогая!
«Какого лешего?! — Евдокия, на которую направили взгляды все присутствующие, еле заставила себя передвигать будто онемевшие ноги. — Чаго эт батя весь разэтакий? Когда успел бороду состричь и волосы пригладить? Где рублей набрал, чтоб такое одеяние купить? Дом продал и матушку в холопы отправил? Кто ему певучий голос поставил? Всегда ж два-три слова с трудом вязал…»
Евдокия коряво ходила на туфлях с приподнятыми каблуками; складки слоистой юбки при каждом широком шаге спутывали движения. Потому нет ничего удивительного в том, что бедная Евдокия подвернула ногу. Рослую женщину потянуло к столу как оползень с горы после размыва дождём. Евдокия инстинктивно замахала руками, пытаясь удержать равновесие, но вместо этого окончательно потеряла его. Гости ахнули, когда она каменным истуканом плюхнулась прямо на кушанья, часть из которых из-за этого разлетелась по сторонам, забрызгивая лица и костюмы аристократов. Скатываясь на пол, Евдокия цеплялась так отчаянно, будто падала со скалы, под которой разверзлась бездонная пропасть. Одной рукой схватилась за волосы соседней дамы, — отчего та завизжала — а второй рукой — за скатерть. Тяжёлая Евдокия увлекла и даму, и скатерть, вслед за коей с оглушительным звоном посыпалась посуда.
Поднималась Евдокия медленно, слушая возгласы и перешёптывания, хотя ничего не понимала — фразы произносились на незнакомом языке.
— Простите… Так… получилось, — выдавила Евдокия. — Я всё приберу. Всё отстираю. Наварю новых борщей и мёда. Сделаю си…
Она осеклась, заметив, что после всех кувырков грудь ещё больше вывалилась из корсета. Потеряв дар речи, женщина спрятала срам руками.
— Какой стыд, — услыхала она отцовский голос, в котором перемешались гнев и скорбь. — Какой стыд! Быть первыми послами при дворе, представляя Русской царство — и так опозориться! Вечно всё семейство очерняешь, Евдокия! Отца и мать не слушаешь, ведёшь себя как гулящая девка. На весь свет опозорила. Что за бесчестье — иметь такую дочь!
— Бесчестье? — ответная злость и обида захлестнули Евдокию, топя стыд. — Бесчестье, говоришь? Сейчас покажу, что есмь подлинное бесчестье. Всем покажу!
С последним словом она сжала корсет… и после секундной паузы дёрнула его со всей мощью и резкостью могучих рук. В зале начался сущий кошмар. Кто-то заорал, ошарашенный как полностью вырвавшимися наружу «бесчестьями», так и их размерами; иные крестились на католический манер, а другие упали в обморок.
— Гляньте на доброе послание нашего царства иностранному двору, бояре и боярыни! — злорадно громыхнула Евдокия, вытаращив глаза как одержимая.
Она взобралась на стол, распрямляясь, чтобы каждый мог рассмотреть покачивающиеся прелести, и продолжила дёргать рваное платье. Сейчас Евдокия чувствовала себя точь-в-точь как в сражении с опричниками, когда торжествующе поливала нечисть горящей
— Гля… нте, — слышала Ирина бормотание спящей Дуняхи.
Когда «мать» и «дочь» на ночёвку заселили в келью, они решили, что не стоит спать одновременно. Вроде и явно придраться не к чему, но всё равно многое в Залесном настораживает — так рассуждала монахиня. А потому договорилась с «матушкой» поочерёдно нести ночной дозор. Пока Евдокия говорила во сне, Ирина сидела на лежанке у закрытого окна, прислушиваясь к звукам ночи. Иногда девушка напрягалась, когда различала за ставнями шорохи. Однако мало ли таких звуков еженочно? Ветер дует, шурша ветвями и листьями; мыши скребутся, сторож совершает обход… Не из-за всех же звуков вскакивать яко ужаленный — рассуждала Ирина.
Борцам нередко приходилось бывать в длительных походах и ночевать вместе, а потому о повадках друг друга были осведомлены. Раньше Ирина никогда не замечала, чтобы её соратница болтала во сне. Так что невольно прислушивалась к отдельным словам.
— Простите… Так… получилось… Срам…
Будучи монахиней Ирина хорошо переносила лишения. В длительных постах и молитвах она стойко и безропотно претерпевала голод, холод, бытовые неудобства и отсутствие сна. Как борец с нечистью монахиня научилась справляться с изматывающими нагрузками, сравнимыми с тем, что переносит солдат на переднем крае войны; научилась преодолевать боль и страх. Словом, Ирина была готова ко множеству испытаний, и ночной дозор в келье вовсе не относился к самым сложным из них. Однако сонное ворчание Евдокии убаюкивало, словно магическая колыбельная песнь. Монахиня сомкнула веки, обещая себе, что откроет глаза через несколько мгновений. И провалилась в забытьё.
Но не в тёмное забытьё, а с яркими и ощутимыми как сама реальность картинами. Ирина обнаружила себя на тропе у реки. Вместо монашеской рясы девушка носила поясной передник, в каком обычно трудятся крестьянки. Рядом же ожидала полная воды кадка. Пожав плечами, Ирина подняла её, и заковыляла по тропе в сторону от реки.
— Мама! — навстречу вприпрыжку бежал светловолосый мальчика лет пяти. — Дай помогу!
— Мал ещё, чтоб тяжести носить, — сказала Ирина. Сказала без тех холода и отстранённости, что часто пронизывали голос. Сказала с теплотой и весёлостью. — Но скоро чуть подрастёшь и во всём добрым помощником буде!
«Забавно, — думала Ирина, сдувая с лица прядь волос, — голова целиком не покрыта. Токмо мирской платок…»
Сопровождаемая мальчишкой, скачущим вокруг, Ирина дошла до одинокой избы. Там во дворе колол дрова мужчина. Муж и отец ребёнка. Вернее, отец детей — пролетела в голове мысль. Но пролетела не как озарение, а как нечто обыденное. Только лица мужа не разглядеть — у его головы вуалью сгустилась серая дымка. Однако было в его росте, телосложении и манерах движения что-то смутно знакомое.
У калитки Ирина поставила кадку на землю, и обернулась к реке. С той стороны клонилось к горизонту солнце, придавая облакам сказочно-розовые цвета.
«А ведь когда-то рвалась в монашки, — вздохнула Ирина, любуясь закатной далью. — Изо дня в день молилась бы в келье и ничего другого не знала. Какие же глупости по молодости в голову приходят, прости Господи! Нет, не моё. Хорошо, что дома вразумили уговорами. Пущай другие за грешную землю молятся денно и нощно, а мой крест здесь — с семьёй».