Шрифт:
Владислав Бахревский
БОРИС ГОДУНОВ
Свеча пылала, но свет не мог поглотить теней, черных, шевелящихся. Даже от пламени была тень. Чудилось: то горит двойник белой - черная свеча.
Скрючившись, бочком сидел за печкой в простенке на березовых рубленых полешках правитель Борис Федорович.
Печь скрывала от нескромных взоров куцеватую лежанку. Монастырь потому и Новодевичий, что для дев.
Все тут складно, махонько... На лежанке было бы удобнее, но печь днем протопили, и кирпичи, отдавая тепло, жгли нестерпимо. Борис Федорович о жаре и тесноте
– Вот тебе денюшки! И тебе столько же!
– дружески шептала инокиня Александра.- Всего вашего делапривести людей. Послужите Борису Федоровичу, - и он вам послужит.
– Царица, ты всем нам мать! Ради Бориса Федоровича вот так постараемся!
– сказал один, и другой поддержал товарища.
– Когда в прошлый четверг Печатник Васька Щелканов выходил на площадь, мы кричали "Да здравствует Борис Федорович!"
– Верно, царица-матушка! Щелкан глазами зыркает, как волк: "Присягайте, так вашу, Думе, боярам великородным!" А я ему в ответ: "Не знаем твоих бояр! Знаем одну царицу!" Это же я кричал!
– Он, царица! Он!
– подтвердил товарищ.
– А я тут и возопил: "Да здравствует Борис Федорович!"
– За такую службу нас имениями наградить не грех.
Братик мой добро помнит. Такой уж уродился: зла не держит, за доброе - "последнее с себя скинет и отдаст.
– Послужим Борису Федоровичу! Царь Федор Иоаннович был чистый Ангел. Мы разве враги себе, чтоб благодетеля-правителя на плута Шуйского сменять?! Будь, царица, спокойна!
– Не царица я! Нет уж больше Ирины Федоровны, есть инокиня Александра. Не ради брата хлопочу, ради доброго мудрого царя для государыни Москвы! С Богом!
Тени на стене сломались пополам, сапоги затопали и - стали в дверях.
– Мы по сто человек пригоним завтра к твоим окошкам! И по двести! А ты, царица, Борису Федоровичу напомни про именьица, когда в царях будет.
– Постараетесь вы для Русской земли, постараюсь и я для вас, - обещала мать Александр";".
Борис выбрался из-за печи, спеша распрямиться, размять затекшие руки и ноги.
– Разговорились!
– Ласковый разговор дороже денег. На слова ли жадничать?
– Спасибо, Иринушка! Устала хлопотать, а я ждать устал, но поспешить никак нельзя! Потрафишь нетерпению - угодишь в такие сети, что и за сто лет не выпутаешься. Боярам нужен не царь, а дудка в шапке Мономаховой. Чего они дунут, то царь и гуднет. Не бывать поихпему. Не бояре меня на престол посадят, вся земля.
Русская.
– Шел бы ты спать, Борис. Сбудутся завтра твои сны, утолишь свою жажду. Был первым слугою, будешь первым господином.
Испуг вскинул Борису брови. Кончики пальцев задрожали.
– В чем? В чем попрекаешь меня?
Мать Александра устало потянула ворот черной рясы.
– Боже упаси! Час поздний, вот и сказалось что-то не так. Что сказала-то, не помню?
Борис перелетел келию, растворил дверь, закрыл тихо, плотно.
– По ногам дует...
– Пал на колени.
– Клянусь! Кладу жизнь мою на Господню Судную книгу. Да судимо будет потомство мое Страшным Судом!
– Не надо, Борис!
– побледнела мать Александра.
– Нет, я клянусь! Клянусь! Не травил царя Федора Иоанновича. Как можно придумать такое? Я за царем был, как за стеной, от всех ветров и дуновений защищен и сокрыт! Всем пылом моего благородного сердца любил я мужа твоего, Иринушка. За кротость! За мудрость, недоступную нам грешным! Уж кто-кто, а я знал: простота царя - от великодушия, убогость - от смирения. Он был врач. Душу царства врачевал тишиною.
Мать Александра махнула рукавом по столу, и серебряный колокольчик для вызова слуг упал, покатился по полу, рассыпая звон.
Борис вскочил с колен. Поднял звонок, а в келию уже входили две сестры. Мать Александра сказала им:
– Принесите квасу вишневого да черемухова. А правителю в его келию воды горячей поставьте ноги перед сном попарить.
– Там еще двое пришло!
– сказала монахиня.
– Попотчуйте вином и приводите.
Борис сел на лавку, плечи у него опустились, правый глаз ушел в угол глазницы, кося по-татарски.
– А вот не пойду в цари и - живите, как знаете! Дурака сыскали - за все человеческие мерзости быть Богу ответчиком. Клянусь! Трижды клянусь! Царевича Дмитрия не резал! Дочери твоей младенцу Феодосии яду с молоке не подносил. То Шуйские, то Романовы наплодили лжи. Господи, пошли им утонуть в их же злоречье...
– Борис, не хочу я этого слушать. Чего томишь себя?
– Да потому что никакой правдой, никаким добрым - не отмыться от черных шопотов. Нет! Я завтра же всенародно отрекусь. Царством Годунова взялись искушать!.. Я, Ирина, и впрямь умен: отрину от себя сто забот ради одного покоя.
Сестра молчала, смолк и брат.
– Я уже семь мешков денег раздала, - сказала наконец мать Александра. Ты бы раньше в цари расхотел.
– Прости, милая!
– вытер выступившие на глазах слезы.
– У меня дух захватывает, будто хрена хватил крепчайшего.
Взял сестру за руку, прижал к своей груди.
– Слышишь, как стучит? Признаться тебе хочу. Мечтал, мечтал я, Иринушка, о царстве. Но сесть на стол с бухты-барахты или злонамерием нет! Желал я видеть себя в царях, но не нынче, не завтра. Мне люб был по европейскому счету 1600 год. Новое столетие - новая династия. Новая Русь. Русь, открестившаяся, отмолившаяся от Грозного Ивана. Ах, как много доброго хочу я сделать для русских людей, для всего царства православного!
Мать Александра потянулась к Борису, поцеловала в лоб.
– Ступай спать! Тебе завтра нужно быть румяным и здоровым. Русь соскучилась по здоровому государю.
– Этих послушаю и пойду. Сама знаешь, никакой малости нельзя упустить.
Снял с лавки сукно, бросил на лежанку. Жарко, но терпимо. Лег, поджал ноги, чтоб не торчали.
И будто его и не было.
Проснулся, почуя меж лопатками оторопь беды. Ноги вытянуты, и на ноги-то ему и глядели враз смолкшие ночные гости.
– То братец мой почивает, - услышал Борис ровный голос царицы. Монастырь женский, в другой келий поместиться - сестрам неудобство...