Борис Годунов

Федоров Юрий Иванович

Васька закашлялся, согнулся пополам, но все одно сказал:

— Ишь, летит… Ему-то ноги не ломать.

Зашагали дальше. Васька все хрипел, кашлял. Арсений поскользнулся, чуть не упал. Снег усилился. Однако вскоре вышел привал.

Голова ползшего по заснеженной дороге стрелецкого войска вступила в деревню, и тут закричали:

— Стой, стой!

И это протяжное, болезненное, выдирающееся из обветренных губ «стой, стой!» покатилось от одного к другому, все дальше и дальше, за деревню, в поле, останавливая и людей, и коней. Услышавший команду, казалось, потеряв последние силы, приваливался к саням ли, к заиндевелому ли боку лошади, садился в сугроб на обочине и, обирая сосульки с обмерзшей бороды, хрипел:

— Ну, браты, все… Дошагали… Шабаш…

Но, передохнув чуток, не тот, так другой из стрельцов начинал оглядываться, а кое-кто уже и поднимался с сугробов. Войско начало разваливаться, расползаться по сторонам от дороги.

Арсению Дятлу и его сотне выпало счастье остановиться подле изб, торчащих из сугробов соломенными крышами. Минуты не прошло, как избы были забиты набежавшими стрельцами, и когда Арсений, рванув с отчаянием дверь, вступил в парное тепло, то, показалось, ему здесь и ногу поставить негде. Однако место все же отыскалось. Как это и бывает у русских людей, хотя бы и втиснутых сверх всякой меры в самое малое пространство, но кто-то подвинулся, иной притиснулся к стенке, третий подобрал ноги, четвертый сказал соседу: «Но, но, сдай назад» — и место вроде бы само собой образовалось.

— Садись, — сказал ближний к Арсению стрелец, задирая к Дятлу бороду.

Но Арсений, вбирая всем телом сладостное тепло, постоял с минуту молча у дверей и, тяжело оторвав плечо от притолоки, ответил:

— Нет, пойду… — Отвердевшие в тепле губы не слушались, и он вовсе косноязычно добавил: — Отдыхайте, ребята. Отдыхайте…

И вышел.

Двора он не узнал. Заметенный до крыш метелью, заваленный сугробами так, что Арсений едва пробился к избе, когда стрельцов остановила команда к привалу, сейчас двор был вытоптан сотнями ног, усеян клочками брошенного сена, завален хворостом обрушенного, растасканного по сучкам на костры плетня. У колодца, вздергивая журавль и гремя бадьей, топтались на обледенелом снегу стрельцы. Ворота хлева в глубине двора были распахнуты настежь. И едва Арсений выступил на крыльцо, оттуда раздался срывающийся крик.

Гремя каблуками по обмерзшим ступеням, Арсений бросился к хлеву.

В воротах увидел Ваську Тестова. В темноте хлева копошились какие-то фигуры и оттуда же, из темноты, рвался высокий, стонущий голос:

— Милостивцы, милостивцы! Да как же это?.. Милостивцы…

Васька Тестов, вытирая рукавом ободранное до крови лицо и зло косоротясь, сказал:

— Вот мужик, черт! В кровь рожу исцарапал…

Арсений шагнул в темноту хлева. В грудь ему толкнулась комолым лбом корова, которую незнакомый Дятлу стрелец тянул за веревку.

— Стой, — сказал Арсений, — стой!

И, вырвав веревку из рук стрельца, увидел стоящего на коленях посреди хлева мужика.

— Милостивцы! — вопил тот, заламывая руки. — Да без коровенки нам распропасть!..

Арсений, навалившись плечом, завернул корову в хлев, подтолкнул к мужику.

— Хватит выть! — крикнул.

Мужик смолк.

И тут Арсения за рукав рванул Васька Тестов, развернул лицом к себе.

— Ты что? — вытаращил глаза, выставил бороду. — Да стрельцы неделю, почитай, горячего не жрали! Захолодали все! А?..

— Дура! — крикнул на то Арсений. — Ярку вон, — ткнул пальцем за загородку, где толкались овцы, — возьмите, а что же вы под корень мужика сечете? Корову у него тащите?

— Да этих, — Тестов махнул головой в сторону мужика, — велено разбивать всех. Они с вором заодно. Аль это тебе не ведомо?

— Корову не дам, — шагнул на Тестова Дятел, — не дам!

И так глянул на Тестова, так напер грудью, что тот отступил.

— Ладно, — сказал Васька, — ладно, но смотри, Арсений!

Повернулся к оторопело топтавшемуся в воротах хлева стрельцу:

— Ярку возьми!

Тот шагнул в хлев и через минуту выволок на снег упиравшуюся ярку, потащил ее к дымившему чуть поодаль костру, над которым уже был навешен черный, закопченный котел.

Ожесточение, овладевшее Арсением, когда он чуть ли не за грудки схватился с Васькой Тестовым, прошло, и он даже с неловкостью взглянул на сотника. Тот стоял, словно еще готовый к драке. Вечно обиженное выражение его лица только усилилось, углы губ обвисли.

— Ладно, — сказал Арсений, — что уж…

Дятел сам знал, что стрельцы неделю, а то и больше, не ели и горячая похлебка ох как была нужна! А Васька-то, Васька о том как раз и заботу имел.

— Ладно, — в другой раз примирительно повторил Дятел, — ярки на всех хватит.

Тестов в ответ только хрустнул снегом, придавленным каблуком. И тут Арсений затылком почувствовал недобрый взгляд. Оглянулся. В воротах хлева стоял давешний мужик, у которого стрельцы отнимали корову. Стоял он в одной посконной рубахе распояской, с раздернутым воротом, в посконных же портах, и оттого, видно, что жал мороз и вокруг было бело от снега, показалось Арсению, что мужик стоит голым. На Дятла, однако, он уже не смотрел. Глаза мужика были устремлены на стрельцов, обступивших ярку. И взгляд этот был так упорен, что Арсений и сам оборотился к стрельцам у костра. Там, у костра, стрелец, приволокший ярку, закинул на нее ногу, зажал овцу между колен и, вытащив из-за спины кинжал, притиснул лезвие к горлу ярки и резко, сильно полоснул по выгнутой дугой шее. И будто стон услышал Арсений за плечами и вновь оборотился к мужику, стоящему в воротах хлева. Да, лучше бы Дятел к нему не оборачивался. Лицо мужика совершенно изменилось. От прежней растерянности, униженности и отчаяния на нем не осталось и следа. Нет. Сей миг лицо выражало одно — ненависть. Об этом говорили широко и яростно распахнутые глаза, отчетливо проступившие под скулами желваки, раздувшиеся крылья носа, выдохнувшие тот мучительный стон, который и заставил обернуться Арсения к мужику. Дятел понял, что этот, как показалось ему, голым стоящий на снегу мужик, ежели бы мог, то вилами бы запорол вломившихся в его двор людей.

Арсений отвернулся, взял за рукав Ваську Тестова, сказал:

— Пойдем, пойдем!

И потащил к костру. Но еще долго, уже сидя у жаркого пламени и хлебая горячее варево, он все видел яростные, налитые ненавистью глаза мужика.

Едва развиднелось, стрельцов подняли. Нестерпимо алая заря, какая бывает только в морозные и ясные утра, поднималась у окоема. Колола глаза необычной яркостью. Отворачивая лица от слепящего света, стрельцы выбрались на дорогу и под крики и ржание коней, под скрип полозьев тронулись в путь.

Арсений, по-прежнему шагая рядом с Васькой Тестовым, оглядывался по сторонам. И, пока шли деревней, все видел и по одну, и по другую руку обрушенные, изломанные плетни, истоптанные дворы, настежь распахнутые ворота, развороченные ометы с растасканным сеном. И хмуро, казалось Арсению, ненавистно, как мужик у хлева, взглядывали на стрельцов горбящиеся крыши изб.

Неожиданно за спиной у Арсения кто-то сказал бойким, беззаботным голосом:

— Глянь, запалили все-таки, не удержались.