Борис Годунов
Шрифт:
Приняв должные приветствия, король подошел к камину и протянул руки к огню.
В черном зеве камина пылали смоляные поленья. До Сигизмунда в зале был камин, который вполне соответствовал размерам сравнительно небольших палат. Но король, любивший все неестественно огромное, тяжелое и неизменно глухих, желательно темных тонов, приказал заменить скромный, облицованный светлой плиткой камин чудовищем, разинувшим закопченную огненную пасть на половину стены. Сигизмунд еще не знал, что его любовь к необычайным размерам сыграет с ним злую шутку и именно из-за этой страсти он потеряет шведскую корону, да и во многом другом она принесет ему немало огорчений. Но до этого еще должно было пройти время. А сейчас король согрел руки, шагнул к столу, сел, расстелил на коленях салфетку и принялся за завтрак.
Обволакивающим собеседника голосом Рангони сообщил, что великий литовский канцлер располагает весьма интересными и многообещающими сведениями из Московии.
Король, отрываясь от окутанного парком блюда, с любопытством поднял глаза на Льва Сапегу. Все, что касалось Москвы, неизменно привлекало внимание Сигизмунда.
Великий литовский канцлер сказал, что перешедшие московские рубежи шпиги сообщают о недавней смерти царя Федора Иоанновича и о наступившем в Московии междуцарствии.
При упоминании о смерти папский нунций благопристойно перекрестился, строго сжав и без того тонкие губы.
Известие настолько увлекло короля, что он вытер салфеткой лоснящийся подбородок и отодвинул блюдо.
— Шпиги сообщают, — продолжил Лев Сапега, — что в Москве все больше и больше разгорается между боярами борьба за трон.
Король отвел глаза от великого канцлера и посмотрел в окно. За неровным, пузырчатым стеклом летел и летел снег. Лицо короля стало скучным. Уж он-то знал, что значит борьба между вельможами. Здесь, в Польше, Сигизмунд достаточно насмотрелся на грызню и свару между знатнейшими родами всех этих Вишневецких, Потоцких, Любомирских, Чарторыйских, Лещинских… Князья крови, словно лесные тати, рвали друг другу глотки. Сигизмунд видел, как злобно дрались между собой бароны на любимой им родине, и хорошо мог представить, что сейчас творится в Московии.
Но не междоусобная борьба московского боярства взволновала короля настолько, что кровь бросилась ему в лицо и оно стало почти таким же пунцовым, как ослепительная мантия папского нунция. Множество самых дерзких мыслей взметнулось в голове Сигизмунда, и в одно мгновение он, казалось, побывал в Вене и Константинополе, в Вильне и Крыму. Московиты, как знал король, искали союза с Габсбургами. Из Архангельска через Гамбург они посылали в Вену не только своих послов, но и драгоценные русские меха и золото с тем, чтобы укрепить австрийский царствующий дом против Польши и Турции. Они вели переговоры в Константинополе и Крыму, желая направить мечи янычар султана и кривые луки конницы крымского хана против Литвы, беспокоившей Россию на западных пределах. Это была многоходовая игра, которая позволила Московии почти без кровопролития вернуть себе многочисленные земли, захваченные Литвой, восстановить древние грани на карельских скалах, ожидая случая возвратить и другие важнейшие пристани балтийские. Россия заложила крепости под сенью Кавказа и неизмеримо расширила владения на востоке. Русские послы носили смешные, на взгляд европейца, высокие шапки, но были хитры и лукавы настолько, что вот уже на протяжении нескольких лет созданное ими сложное равновесие среди держав и народов, окружавших российские пределы, срабатывало безукоризненно. «Сейчас, — подумал король, — со смертью московского монарха годами наводимые мосты рухнут в междоусобной борьбе боярства, и тогда…»
Король протянул руку и отпил из бокала. Пожевал сочными губами. «Может быть, — подумал он, — пришло время, когда наконец осуществятся мечты?»
Не зная, куда направлены мысли короля, Рангони заговорил медовым голосом:
— Долг святой католической церкви всегда повелевал нести крест на восток. Здесь наши пастыри должны сеять свое учение. Восславим господа, который вновь и вновь указывает нам путь.
Король не слушал нунция. Сигизмунд думал о том, что в королевской казне едва ли найдешь десяток тысяч золотых, а он располагает только двумя-тремя сотнями добрых шведских солдат, но и им давно уже не выплачивается жалованье.
Сигизмунд сморщил лицо. «Все мое войско, — подумал он, — способно только разграбить придорожные шинки да забраться под толстые перины к своим паненкам».
Король поморщился и раздраженно дернул ногой под столом. Потревоженный дог недовольно заворчал и недобро покосился на пышного Рангони. «Все же, — решил король, — случай упускать нельзя».
Сигизмунд взглянул на Льва Сапегу. Замолчавший было великий канцлер продолжил:
— Как свидетельствуют шпиги, на трон претендуют Романовы, Шуйские, Мстиславские.
Варварские имена немногое сказали королю. Последним Лев Сапега назвал Бориса Федоровича Годунова. «Да, — думал король, — случай упускать нельзя». Он отбросил салфетку и, тяжело ступая, заходил вдоль стола. Нунций и великий канцлер настороженно следили за ним. Наконец король остановился и твердо сказал:
— В Московии должны быть постоянно наши глаза и уши.
Сигизмунд уперся взглядом в великого канцлера:
— Для этого вы должны сделать все.
Король повернулся к папскому нунцию. Он знал, какой толстый денежный мешок этот разряженный в пурпур святой отец.
— Я думаю, — продолжил король, — католическая церковь поможет нам в благих начинаниях.
Рангони склонил голову.
Богдан Бельский вином заливал боль души. Горело у него в груди, пекло, будто огонь полыхал под шитым кафтаном. На стол метали что ни попало: мясо жареное, вяленое, пареное, всякие моченья, соленья, хлебы. И подносили, подносили крепкие меды, водки, настойки. Богдан был зол, и дворовый люд сбивался с ног. Не дай бог в чем-нибудь промашку дать и угодить под горячую руку. Старик ключник — лысый тихоня с широкой, лопатой, бородой — только руками всплескивал да крестился:
— Господи, что деется… — Прижимал к груди лиловые ладошки.
Налитые кровью глаза Бельского недобро царапали лица сидящих за столом, и на голоса поворачивался он всем телом, как ежели бы ему стянули шею тугим железным ошейником. А оно так и было: ошейник уже надели на него, только того пока никто не видел.
Веселым приехал Богдан в Москву. Дела заворачивались крутые. «Ну, — думал, — ухвачу свое». В силах не сомневался, поигрывало у него лихо в душе. Как въехали в первопрестольную, глянул Бельский на московские терема, на кремлевские стены, на многочисленный люд, теснившийся на стогнах, — решил: поспел в самый раз. И кинулся в пекло с головой. Не щадил ни коней, ни людей.
С неделю мотался по Москве, не зная покоя ни днем ни ночью. Осунулся, почернел, но верил — найдет он, найдет управу на Бориску Годунова. По-иному и не называл правителя. А только так: Бориска. Похохатывал: «Хо-хо!» Бодр был и весел. «Ничто не проходит, — думал, — вернется старое». И сильно надеялся, что вновь заходит гоголем по хрусткому кремлевскому снежку под ясным морозным небом. Взбежит легко на Красное крыльцо, и караульные стрельцы — мордастые, краснорожие — вытянутся столбом. Видел, казалось, как склоняется правитель перед ним. Протягивает руки. И ждал, все время ждал: вот-вот приедет правитель с тихими речами и заговорит примирительно. Но шли дни, а Борис Федорович не приезжал к Бельскому. Более того, крепкую его руку Богдан начинал чувствовать с каждым часом все сильнее и сильнее. Сказывалось это в разном: в оброненном тем или иным слове, в настороженных взглядах, в том, как встречали бояре на Москве. В первые-то дни думные выскакивали на крыльцо, как объявлялся Богдан. Позже увидел Бельский: то там, то тут заперты ворота. И дворовый человек, выйдя навстречу, с поклоном говорил: «Боярин уехамши, а куды — неведомо…»