Бостонцы
Шрифт:
– Что вы имеете в виду? – спросила Олив. – Она выступает на публике?
– О да, и она сделала неплохую карьеру на Западе. Я слышал её прошлой весной в Топеке. Её речи считают очень вдохновляющими. Не знаю, в чём причина, но это очень впечатляюще, так свежо и поэтично. Должно быть, это в ней от отца, – и мистер Пардон жестом подчеркнул последнее своё высказывание.
Олив Ченселлор ничего не ответила и лишь издала тихий нетерпеливый вздох. Её внимание полностью переключилось на девушку, которая обеими руками держала руку миссис Фарриндер и умоляла ту сказать вступительное слово.
– Я хочу иметь точку отсчёта,– говорила она. – Всего два-три из ваших великих известных высказываний.
Бэзил встал рядом с кузиной. Он заметил ей, что Верена очень красива. Она мгновенно повернулась, взглянула на него и затем сказала:
– Вы так думаете? – и немного погодя добавила, – Вы, должно быть, ненавидите это место!
– О, не сейчас, когда нас ожидает такое веселье, – ответил Рэнсом добродушно, хотя и немного грубо. Едва он так сказал, как вновь возникла мисс Бёрдси в сопровождении гипнолога и его жены.
– Я смотрю, вам удалось её разговорить, – сказала мисс Бёрдси миссис Фарриндер. Мысль о том, что Верену требовалось «разговорить», вызвала у Бэзила Рэнсома приглушённый смешок, что было явным признаком того, что для него веселье уже началось, и добавило на его счёт ещё один убийственный взгляд Олив.
–
Она была уверена, что миссис Фарриндер будет заинтересована, а ей искренне хотелось развлечь ораторшу. Затем мисс Бёрдси обратилась к присутствующим, стараясь охватить даже самых рассеянных гостей, и видимо чувствуя облегчение от того, что такая необычайно одарённая девушка оказалась здесь в тот момент, когда знаменитые особы пренебрегли прихотью гения. Частью прихоти оказалось то, что миссис Фарриндер – читателю, верно, нелегко уследить за её переменчивым настроением, – похоже, решила высказать некоторые из своих мыслей, так что хозяйке дома осталось только выразить общее мнение, что всем доставит огромное удовольствие послушать представителей старой и новой школы.
– Что ж, боюсь, вы разочаруетесь в Верене, – сказала миссис Таррант, с налётом печального неодобрения, и, подобрав манто, села на краешек стула как бы в ожидании, что кто-то продолжит говорить.
– Это не я, мама, – веско заметила Верена, потупившись.
Со всем уважением к миссис Таррант, требовалось небольшое объяснение действиям молодой леди. Мисс Бёрдси чувствовала это, но ничем не могла помочь, и поэтому удалилась со своей всеобъемлющей открытостью в отношении всех и каждого и с любезным рассказом, в котором вновь фигурировал Абрахам Гринстрит, а поразительные методы лечения доктора Тарранта расписывались во всех подробностях, и в котором успех Верены на Западе был назван, без преувеличений, в которых мисс Бёрдси никогда не была замечена, признанным чудом века новых откровений. Обо всём этом она слышала в подробностях всего десять минут назад от родителей девушки, но её гостеприимная душа уже поглотила и приняла эти свидетельства как свои собственные. И если её отчет был не очень ясным, то в её оправдание следует сказать, что пока никто не мог ничего сказать о Верене Таррант, так как никто ничего от неё не слышал. Миссис Фарриндер была заметно раздражена. По-видимому, она сочла семейство Таррант излишне мифологизированным. Она холодно смотрела на Селаха и его жену, как будто они были компанией фигляров.
– Встань и скажи нам всё, что хотела, – сказал она несколько жёстким тоном девушке, которая молча подняла на неё глаза и затем с такой же нежностью посмотрела на отца. Мужчина, казалось, услышал безмолвный призыв. Он оглядел собравшихся всеми своими зубами и сказал, что все эти лестные намёки его нимало не смущают, поскольку успех, который он и его дочь имели, был абсолютно объективным: он с нажимом произнёс последнее слово. Все только что слышали, как она сказала: «Это не я, мама». И он, и миссис Таррант, и его дочь одинаково уверены, что это была не она. Это некая сила извне говорила через её тело. Он не может сказать, почему его дочь избранная, но, похоже, что это действительно так. Это пробудилось однажды, когда он положил свою ладонь на её руку, чтобы успокоить. Так получилось, что на Западе оно приняло форму выдающегося красноречия. Она легко говорила с высокообразованной культурной аудиторией. Она давно поддерживала движение за освобождение женщин от всех видов угнетения, это интересовало её ещё в детстве. Он мог бы упомянуть, что в возрасте девяти лет она назвала свою любимую куклу Элизой П. Мосли, в честь великой и почитаемой всеми предшественницы женского движения. И сейчас Верена была проводником некой сущности, которой, возможно, и была Элизой П. Мосли. Начав говорить, она уже не могла себя контролировать. Окружающие могут сами судить, насколько это уникальное явление. Вот почему он хотел немного поведать о собственном чаде до того, как дамы и господа услышат её. Если Верена этим вечером настроится на нужный лад, всем будет интересно. Он лишь просил несколько минут тишины, пока его дочь прислушивалась к внутреннему голосу.
Несколько дам заявили, что это доставит им удовольствие, и выразили надежду, что мисс Таррант сегодня в полной готовности. Их тут же поспешили поправить другие, напомнившие, что это не она говорит – и поэтому её готовность не играет никакой роли. А джентльмен добавил, что среди присутствующих должны быть те, кто беседовал с самой Элизой П. Мосли.
Между тем, Верена, полностью погрузившаяся в себя и никак не реагировавшая на публичное обсуждение её мистических способностей, вновь обернулась к миссис Фарриндер и спросила, не скажет ли та что-нибудь, просто чтобы придать ей смелости. К этому времени миссис Фарриндер уже была мрачнее тучи. Она встретила свою очаровательную просительницу с суровостью Юноны. Она не одобряла речь доктора Тарранта, и ей всё меньше и меньше хотелось связываться с этим торговцем чудесами. Абрахама Гринстрита было бы достаточно, но Абрахам Гринстрит уже в могиле. А Элиза П. Мосли не лезла ни в какие ворота. Бэзилу Рэнсому было интересно, наглость или невинность навлекла на мисс Таррант отчужденность и самодовольство старшей леди. В этот момент он услышал, как Олив Ченселлор у него под боком дрожащим от возбуждения голосом внезапно воскликнула:
– Пожалуйста, начинайте! Голос, человеческий голос, – вот чего мы хотим!
– Я буду говорить после вас, и если вы шарлатанка, я вас разоблачу, – сказала миссис Фарриндер, скорее величественно, чем шутливо.
– Я думаю, мы все готовы и будем соблюдать тишину, – заметила мисс Бёрдси.
Глава 8
Верена Таррант встала и вышла к своему отцу на середину комнаты; Олив Ченселлор вернулась на своё место возле миссис Фарриндер, а гости мисс Бёрдси, сгорая от любопытства, расселись по своим местам или расположились вдоль голых стен кабинета. Верена взяла руки отца в свои и на какое-то мгновение замерла, обратившись глазами к присутствующим. Её мать со странным вздохом подвинула ей стул, на котором сама до этого сидела, и Верена, опустив руки отца, села. Она сидела с закрытыми глазами, когда отец положил на её голову свою длинную худую ладонь. Бэзил Рэнсом наблюдал за этим процессом с большим интересом, главным образом, из-за девушки, которая интриговала и забавляла его. В ней было больше цвета, чем в ком бы то ни было из присутствующих; все краски, какие только можно было отыскать во всём этом блеклом, выцветшем обществе, собранном мисс Бёрдси, слились в этой привлекательной, но неоднозначной молодой особе. В её отце, напротив, не было ничего загадочного. Рэнсом возненавидел его с того самого момента, как тот открыл рот. Он был в высшей степени фамильярен и соответствовал своему образу банального авантюриста – насквозь фальшивого, хитрого и вульгарного. Печально было осознавать, что такой человек – отец красивой и хрупкой девушки, которая, очевидно, была довольно умна, независимо от наличия у неё таланта. Её бледная пышная мать, сидящая в углу, была больше похожа на леди. «Хотя леди должно быть стыдно связываться с шарлатаном!» – сказал про себя Рэнсом в привычной уничижительной манере, позаимствованной им из старинной английской литературы. Он встречал таких как Таррант довольно часто в разрушенных войной южных штатах в тяжёлый период реконструкции, и, по его собственному мнению, не раз «вздувал» их на политических дебатах. В глубине души Бэзил был уверен, что Верена всего лишь шарлатанка, и ему казалось справедливым, что миссис Фарриндер придерживалась того же мнения. Никогда ещё ему не доводилось встречать такого странного сочетания: у неё было прелестнейшее, прямо-таки неземное лицо, но при этом она вся была словно освещена искусственным светом, подобно музейному экспонату или члену какой-нибудь театральной труппы, и эта театральность выражалась даже в деталях её одежды. Он бы ничуть не удивился, если бы она вдруг достала кастаньеты или принялась бить в бубен.
Маленькая доктор Пренс, с присущей ей рассудительностью, заметила, что девушка страдает малокровием, но скрывает это. Справедливость этого предположения ещё предстояло доказать, хотя Верена выглядела довольно бледной, как и многие женщины с этим особенным рыжим оттенком волос, который создаёт ощущение, что вся кровь от лица отхлынула к волосам. И всё же, было что-то естественно яркое и чистое в этой юной леди, с её стройным упругим станом, глазами, насыщенными цветом, с яркими губами, и волосами, собранными в замысловатый жгут. У неё были любопытные сияющие глаза, которые переливались как драгоценные камни, когда она улыбалась, и, хотя она была невысокого роста, она несла свою маленькую головку так, словно была выше остальных. Рэнсому даже показалось, что в ней есть что-то восточное, хотя она и была лишена восточной смуглости. Будь, у неё козочка, она бы сошла за Эсмеральду, пусть Рэнсом и смутно представлял себе, как та должна выглядеть. Верена была одета в светло-коричневую блузку причудливого покроя и жёлтую юбку, подпоясанную широким малиновым кушаком. Янтарное ожерелье, опутывающее шею в два ряда, спадало на её молодую грудь. Следует отметить, что, несмотря на довольно легкомысленный характер её внешности, предстоящее выступление, казалось, носило серьёзный характер. Она сидела спокойно, во всяком случае, оставила в покое свой веер, пока её отец продолжал таинственный процесс погружения её в сон. Рэнсом переживал, не усыпит ли он её окончательно: на несколько минут её глаза были закрыты, и он услышал, как стоящая рядом с ним дама, видимо, знакомая с явлениями этого толка, сказала, что она «уходит». Представление пока не впечатляло, хотя вид неподвижной девушки создавал интригу. Доктор Таррант ни на кого не смотрел, пока настраивал дочь на нужный лад; его взгляд блуждал вокруг карниза, и он скалил зубы воображаемой публике на галёрке.
– Тише, тише, – бормотал он время от времени. – Он придёт, дитя моё! Он придёт, просто позволь ему это сделать. Ты должна позволить духу войти, когда он захочет.
На мгновение он вскинул руки, чтобы избавиться от длинных рукавов плаща, которые спадали, скрывая кисти. Рэнсом отмечал про себя все эти незначительные и незаметные для других детали. Он увидел и ожидание на лице кузины, обращенном на юную пророчицу. В нём самом стало нарастать нетерпеливое раздражение, не из-за нравоучительного голоса, который ненадолго замолк, а из-за таинственных пассов Тарранта: они до такой степени возмущали Рэнсома, будто он сам чувствовал прикосновение его рук, которые, казалось, оскорбляли неподвижную девушку. Эти руки заставляли его нервничать, вызывали в нём беспричинную злобу, и он задавался вопросом, имеет ли этот торговец чудесами право на подобные манипуляции с собственной дочерью. Рэнсом почувствовал облегчение, когда Верена встала, отодвинувшись от отца и оставив его в тени, как если бы его часть представления была позади. Она стояла теперь со спокойным лицом и невидящими глазами, серьёзная и сосредоточенная и после небольшого промедления начала говорить. Она начала бессвязно, почти неслышно, как будто говорила во сне, и Рэнсом не мог разобрать ни слова. Всё это казалось ему в высшей степени странным, и он спрашивал себя, что сказала бы доктор Пренс, будь она здесь.
– Она просто собирается с мыслями, чтобы сделать доклад. Она выйдет из этого состояния в полном порядке, – сказал низкий голос гипнотизера.
Судя по всему, под докладом он понимал что-то своё. Но он оказался прав, и Верена совсем скоро очнулась, словно от сладкого сна, произведшего на неё столь странный эффект. Она вновь начала говорить – сначала медленно и осторожно, как если бы она прислушивалась к словам невидимого суфлёра, шепчущего ей отдельные фразы из-за кулис. Затем вдохновение вернулось к ней, и она полностью отдалась ему. В течение десяти минут, как показалось Рэнсому, хотя, он и потерял всякий счёт времени, публика вместе с миссис Фарриндер и мисс Ченселлор зачарованно внимала каждому её слову. Он пытался подсчитать после, как долго она говорила, и пришёл к выводу, что эта странная, страстная, абсурдная и пленительная речь длилась не менее получаса. Ему было совсем неважно, что именно она говорила, он меньше всего заботился о смысле её слов, понимая только, что вся речь была посвящена доброте и мягкости женщины, попираемой на протяжении многих веков железной пятой мужчины. Она говорила о равенстве женщин или даже об их превосходстве, в чём он не был уверен. Она говорила о грядущем дне женской консолидации и всеобщем сестринстве, основанном на любви и солидарности, и об обязанностях женщин по отношению к себе и друг к другу. Но даже предмет «доклада», по мнению Рэнсома, не смог испортить особой атмосферы. Вовсе не её слова, хотя она и сказала несколько впечатляющих вещей, производили такой эффект, а образ свежей, нарядно одетой девушки, чей порыв был столь чист и искренен. Когда ей удалось завоевать доверие, она открыла глаза, мягкий блеск которых только добавил очарования её выступлению. Эта речь пестрила фразами из школьного лексикона и грешила логическими ошибками, но была украшена вкраплениями красноречия и полётом фантазии, которые, действительно, могли принести ей успех в Топеке, хотя Рэнсому показалось, что, даже если бы выступление было гораздо хуже, результат бы не изменился, поскольку сила аргументов здесь не имела особого значения. Это была персональная выставка одного художника, и этот художник был уникален. Рэнсом догадывался, что в Бостоне были и другие круги, чей придирчивый вкус Верена могла оскорбить своим дерзким выступлением, но он чувствовал, что его собственную непреходящую жажду она сумела утолить. Он был упорным консерватором, и его ум был закалён против проповедуемых ею глупостей, вроде женских прав, равенства полов и суфражизма, который должен привести американских матерей в Сенат, но и это сейчас не имело особого значения. Она и сама не знала, что говорила, поскольку большая часть её мыслей принадлежала её отцу, и она могла бы с таким же успехом говорить о чём угодно. Но её природа требовала от неё высказываться в свободной юношеской манере нежным переливчатым голоском, потряхивая замысловатой косой, подобно наяде, поднимающейся на гребне волны. Казалось, её сокровенным желанием было угодить каждому, кто в этот момент был рядом, и она испытывала счастье при мысли, что ей это удалось. Я не знаю, был ли Рэнсом осведомлен о том, что эту черту часто приписывали мисс Таррант, намекая на её возможную поверхностность; он же предпочитал верить в то, что она была столь же невинна, сколь и прекрасна, и думать, что эту восхитительную вокалистку просто заставили исполнять скверную мелодию. И, действительно, как же красиво эта мелодия звучала в её устах!