Боттичелли
Шрифт:
Вторым значительным шагом вперед стала его попытка передать состояние людей, столкнувшихся с каким-то явлением. Правда, ужас, который он хотел изобразить на лицах соратников Олоферна, получился больше похожим на удивление, но не все дается сразу. Новым для Сандро было и то, что ему пришлось изображать обнаженное тело. Уроки, полученные у Верроккьо и братьев Поллайоло, не пропали даром, – анатомическое строение тела более или менее выдержано. Не нарушил он и законов перспективы: более того, усложнил себе задачу, развернув труп Олоферна под углом к зрителю. Лишь в одном он погрешил против истины: вряд ли такая небольшая лужица крови могла вытечь из перерубленной шеи. Но вида крови Сандро не переносил – это еще не раз отразится в его работах. Безусловно, этой картиной Боттичелли доказал, что он действительно стал большим мастером, прекрасно усвоившим достижения флорентийской живописи.
Во второй картине – «Возвращение Юдифи» – это удалось в меньшей степени. Юдифь, возвращающаяся в родной
Глава четвертая
Содружество сердца и разума
Обстановка во Флоренции тем временем складывалась так, что «Юдифь» Боттичелли действительно могла быть воспринята как призыв к борьбе против тирана. Лоренцо последовательно и беззастенчиво укреплял свою власть, практически отстранив от дел Синьорию. Почему-то все жребии на ответственные посты доставались его сторонникам. Поговаривали, что дело здесь нечисто и кто-то уж очень усердно помогает слепой Фортуне. Медичи приблизил к себе советников из людей незнатных и, следовательно, всецело преданных и лезших из кожи вон, чтобы угодить ему. Он плотно занялся делами города; те, кто надеялся, что дела принадлежащих ему банков и мастерских будут отвлекать его, жестоко ошиблись. Наняв толковых управляющих, Лоренцо развязал себе руки. Все чаще он принимал решения сам, подобно монарху, и особого восторга у флорентийцев такое поведение не вызывало. К тому же назревал новый конфликт, который непосредственно затрагивал братьев Медичи.
В 1470 году несколько флорентийских граждан добились у города Вольтерры лицензии на разработку квасцов, столь необходимых для производства кож. Но власти городка скоро смекнули, что, отдав столь богатый денежный источник в чужие руки, они совершили крупную ошибку. Договор их не устраивал, и они его аннулировали. Поскольку Вольтерра считалась владением Флоренции, обиженные купцы обратились в Синьорию с жалобой. Естественно, дело было решено в их пользу, ибо всем было прекрасно известно, что на самом деле лицензия принадлежит Медичи. Но при этом была сделана существенная оговорка: решение может вступить в силу лишь после утверждения его Лоренцо. Было ясно, что кто-то поставил его в весьма неудобное положение, но кто это сделал, осталось неизвестным. В результате граждане Вольтерры воспротивились тому, чтобы их спор с флорентийцами решал Медичи – ведь они тоже прекрасно знали, кто в действительности стоит за всем этим предприятием.
Все кончилось восстанием горожан против Флоренции. Два флорентийских гражданина погибли, дело принимало серьезный оборот. Городским властям, однако, удалось справиться с беспорядками, и они срочно отправили делегацию к Лоренцо с сообщением об этом, а также с заверением, что город сохраняет верность Синьории. Казалось, что дело урегулировано. Но Лоренцо рассудил иначе: за непослушание Вольтерра должна быть наказана. Он настоял на том, чтобы в город были направлены войска. Командовал карательным отрядом кондотьер Федериго да Монтефельтро. Вольтерра была подвергнута осаде и 18 июня 1472 года взята штурмом по всем правилам военного искусства. На этом можно было бы и поставить точку, но Монтефельтро отдал город на поток и разграбление, как было принято поступать с побежденным противником. Это совершенно не входило в планы ни Синьории, ни Лоренцо, на которого теперь падало подозрение, что именно он отдал это распоряжение.
Положение было не из приятных. Лоренцо поспешил в Вольтерру, в которой уже несколько дней шли резня и грабежи. Ему удалось остановить их, после чего он из собственных средств возместил ущерб, нанесенный городу. Но это мало что изменило в создавшемся положении: он так и остался в памяти горожан как организатор и непосредственный виновник разыгравшейся трагедии. Эти события в глазах многих подтвердили подозрение, что Медичи, несмотря на все его заверения, действует не в интересах города, а в своих собственных, что он – тиран,
Все эти события Сандро никоим образом не задели; каких-либо интересов в Вольтерре у него не было и быть не могло. Желания воспевать эту победу и славить Флоренцию у него также не появилось. Все понимали, что это не тот «подвиг», который мог вызвать восторг сограждан. Правда, Анджело Полициано собрался было писать поэму, воспевающую это событие, но вовремя опомнился. Встреча Лоренцо, возвратившегося из Вольтерры, была более чем прохладной. Правитель еще раз мог убедиться, как легко можно потерять завоеванное с трудом доверие. Теперь все оборачивалось не в его пользу. Что можно ожидать от человека, который вместе со своими друзьями-философами доказывает, что человек свободен в своих поступках и вправе поступать по собственному разумению? Вот и поступил! Не отсюда ли то беспутство, которое теперь процветает во Флоренции? Каждый творит то, что ему вздумается. А разве не к этому призывает сам Лоренцо в своих стихах – например, в этой «Вакхической песне», которую стали распевать не только во время карнавалов?
Ждать до завтра – заблужденье, Не лишай себя отрад: Днесь изведать наслажденье Торопись и стар и млад. Пусть, лаская слух и взгляд, Праздник длится бесконечно: В день грядущий веры нет… [4]Чего после таких призывов можно ожидать? Они вели к тому, что вразумления старших не оказывали никакого воздействия. Над древними обычаями насмехались. Решения Синьории ни во что не ставились – ведь она сама склонилась перед волей Лоренцо. Цехи? Но и здесь происходило то же самое. Тот, кто разбогател, стремился обойтись без них, и это сходило с рук. С ужасом приверженцы освященных веками традиций и обычаев, устоявшегося образа жизни видели, как в город вторгаются новые и непонятные явления. Раньше люди стеснялись хвалиться своим благосостоянием, теперь же выставляли напоказ всю роскошь, растранжиривали богатства, нажитые целыми поколениями. Появились новоявленные богачи, которые, как казалось, видели смысл всей своей жизни в том, чтобы соревноваться в расточительстве с королями, князьями, герцогами. Пала мораль: дамы теперь появлялись в обществе в нарядах, выставлявших напоказ все их прелести, а юноши стали щеголять в рейтузах, скорее обнажавших, чем прикрывавших срам. На древние статуи чуть ли не молились, и Лоренцо радовался, словно несмышленое дитя, получая в подарок извлеченных из земли идолов. Он выставлял их в саду своего палаццо, чтобы все могли поглазеть на это бесстыдство.
4
Пер. Е. М. Солоновича.
Стоит ли после всего этого удивляться, что ежегодно 7 ноября в доме на виа Ларга отмечали «день Платона» и новоявленные язычники, собравшись за столом, читали «Пир» этого философа, в котором, как поговаривали в городе, прославлялись мужеложство и прочие непотребности? А некоторые живописцы под большим секретом рассказывали друзьям, что им предлагали – разумеется, за большие деньги, – рисовать в голом виде именитых гражданок. Попойки и драки стали обычным явлением. Переняв у богачей лозунг «все дозволено», простые горожане норовили доказать свою правоту кулаками. А что сделаешь, если городские власти не прилагали никаких усилий для наведения порядка? Видимо, действительно близилась последняя черта. Флоренция катилась к пропасти, но тем, кто собирался во дворце Медичи, и горя было мало. Проповеди уже не помогали – дьявол и его приспешники в городе были куда сильнее их. Наступали тревожные времена. Вольтерра, по-видимому, была лишь предтечей грядущих смут, ибо добром все это кончиться не могло.
Не только Сандро охватывало смятение чувств, не он один метался между старым, правильным, внушенным с детства и тем смутным, непонятным, неуклонно надвигающимся. Он то впадал в отчаяние, то истово молился о спасении своей заблудшей души. Каялся в не совершенных им грехах, а затем набрасывался на книги древних безбожников, стремясь понять тот мир, в который ему приоткрыли дверь. Его Мадонны становились все отрешеннее от этого мира; они так же, как и он, уходили в свои тайные думы. А спрос на них все рос, ибо они казались последней надеждой на спасение. Даже на церковь сейчас невозможно было положиться. Из Рима приходили малоутешительные вести – сам первосвященник все больше утопал в грехах. Он открыто занимался стяжательством, беззастенчиво торговал должностями, выгодно пристраивал своих многочисленных родственников. Подобно темным и неразумным мирянам, не ведающим, что творят, он тоже бросился собирать картины и статуи, тратя на это деньги, собранные для нужд церкви. Сиксту IV все было мало, он требовал больше, неотвратимо погружаясь в трясину греха сам и увлекая за собою всю церковь. Так что Мадонны действительно были нужны, но способны ли они спасти погрязший в грехе мир?