Боттичелли
Шрифт:
История Лукреции, добродетельной супруги, которая заколола себя кинжалом, чтобы уйти от домогательств римского царя Тарквиния, ему была известна. Во времена Великолепного многие флорентийские живописцы обращались к этой теме. А вот трагедия Виргинии была для него новой. Джованни пришлось прислать ему из своей библиотеки том Ливия, и Сандро с большим вниманием прочитал в нем не только историю Виргинии, которую один из децемвиров Аппий пожелал сделать своей наложницей, и отцу пришлось заколоть ее, чтобы избавить от позора. Он прочел толстый том от корки до корки, и воспоминания о прежних временах нахлынули на него. Наверное, только желание вновь пережить забытую уже молодость заставило его в конце концов дать согласие на исполнение воли заказчика.
Вопрос о том, почему старик Веспуччи избрал
Работал он с большим подъемом, и картины были закончены в очень короткий срок. По манере исполнения они походили на те, которые он во множестве писал для различных ларей и свадебных сундуков. Можно было, конечно, разработать сюжеты, более совершенные по композиции, как он сделал для Сикстины, но он избрал самый простой путь. Картины в основном были заполнены изображениями дворцов, у подножия которых и разыгрывались сцены из печальных историй Лукреции и Виргинии. Люди больше походили на муравьев, копошившихся возле зданий, отчаянно жестикулирующих, куда-то бегущих. Конечно, это были не лучшие его работы, но заказчика они вполне удовлетворили. Сандро наконец-то заработал немалую сумму денег, что давало ему и брату возможность, по крайней мере, не думать о завтрашнем дне.
Положение их еще больше улучшилось, когда он в спешном порядке закончил второе «Оплакивание». В этой картине тоже господствовал мрачный колорит, а композиция была нетипичной для флорентийских художников, больше напоминающей французскую живопись. Была и еще одна особенность – в образе Богоматери, склонившейся в глубоком горе к истерзанным ногам Христа, явно проступали черты той единственной женщины, которую он так часто изображал на своих картинах в прошлом. Она, словно Феникс, восстала из пепла костра на площади Синьории. Конечно, его можно было обвинить в кощунстве, если следовать строгим меркам того, в память о ком была написана «Пьета», – но разве Данте колебался, когда запечатлевал в своей бессмертной комедии Беатриче?
Картина вроде бы удалась, и Сандро был доволен. Теперь он мог заняться теми сюжетами, которые больше волновали его, и подумать о том, как восстановить свою мастерскую. Заказ Веспуччи дал некоторую надежду на то, что постепенно все возвратится к прежнему и Флоренция снова займет место столицы живописцев. Боттичелли, подобно многим своим согражданам, предался мечтаниям о возвращении золотого века, хотя, по правде говоря, для этого по-прежнему не было никаких оснований в городе, совсем недавно отказавшемся от создания «царства Божьего» и с трепетом ожидавшем Страшного суда, который должен был совершиться уже через год. Что же касается золотого века, то об этом вслух предпочитали не говорить, ибо это вызывало в памяти воспоминания о Медичи.
Быть заподозренным в симпатии к бывшим правителям по-прежнему было небезопасно. Судьба генерала республики Паоло Вителли была наглядным тому примером. В мае 1499 года он попытался отвоевать Пизу – будет или нет Страшный суд, а Флоренции все-таки нужен выход к морю. Вителли потерпел поражение, и его тут же обвинили в предательстве и сговоре с Пьеро Медичи. Его пытали, но стойкий генерал не признал своей вины. Несмотря на это, он был казнен. Ко всему прочему, той же весной французские войска вторглись в Италию через Альпы и взяли Милан. Синьория надеялась, что новый французский король станет союзником Флоренции. Но французы оказали поддержку Чезаре Борджиа, который, заручившись их покровительством, тут же вторгся во владения Флоренции. Папский бастард Чезаре был человеком без чести и совести, зато с бешеным властолюбием, и его следовало опасаться как огня.
Мечтания о золотом веке погасли так же быстро, как и возникли. Предательства, убийства из-за угла или посредством закона, подкуп и обман, казалось, становились
15
Пер. Ф. И. Тютчева.
Флоренции оставалось одно – покорно ждать своей участи. Теперь ее уже не могли спасти ни дипломатические способности Великолепного, ни заступничество наместника Христа Савонаролы. Можно было только уповать на волю Божью. Не полагаться же в самом деле на гонфалоньера Пьетро Содерини, занявшего этот пост лишь потому, что он слыл добродушным и честным человеком! Этого явно было мало, чтобы управлять таким городом, как Флоренция. У Содерини не было той железной силы воли, которая сейчас была так необходима республике. Не считать же силой воли то, что он сто шесть раз вносил в Большой совет свои предложения о том, как улучшить городские финансы, и сто шесть раз совет отклонял их. Избрав Содерини гонфалоньером, флорентийцы вовсе не собирались подчиняться ему, да и в его способностях начали очень быстро сомневаться. Ставший его главным советником секретарь Синьории Никколо Макиавелли откровенно подшучивал над его беспомощностью: после своей смерти Содерини не попадет ни в ад, ни в рай, а, скорее всего, окажется в Лимбе, где пребывают души малолетних детей. Но разве тот же Макиавелли не знал, что гонфалоньеру приходилось угождать всем, а в результате ничего путного он предпринять не мог?
Если Сандро и раньше не особенно интересовался политикой, хотя она зачастую касалась его, то теперь он вообще перестал показываться на людях, и его почти никогда не видели на площади Синьории – этой бирже новостей. Большую часть времени он проводил дома, погруженный в свои размышления, которыми ни с кем не делился. Он перестал принимать участие в спорах, которые затевали друзья Симоне, по-прежнему собиравшиеся в их доме. Конечно, такие сборища могли обратить на себя внимание городских властей, но, несмотря на все опасения, Сандро не препятствовал своему брату – скорее всего, просто от безразличия. Какое-то оцепенение охватило его. Даже то, что его работы для Веспуччи не вызвали похвалы, не трогало художника – их порицали за то, что они написаны по старинке, и слухи об этом доходили до ушей Сандро. Но за свою жизнь он наслушался обвинений и похуже. В конце концов, такова была воля заказчика, он исполнил лишь то, что от него хотели.
1 октября 1499 года покинул сей бренный мир Марсилио Фичино. Ушел еще один человек, который олицетворял собой золотой век Великолепного. Никого не взволновало известие о смерти философа, считавшегося некогда гордостью Флоренции. Скорбеть, по сути дела, было некому – одних казнили, другие рассеялись по всей Италии, третьи, как и Сандро, стремились не вспоминать о прошлом, чтобы не подвергать себя опасности, забились в свои норы. Прошлое ушло, и лучше было не ворошить его, а заниматься своим делом. Вот и сейчас, чтобы разделаться с оставшимися долгами, он начал писать «Рождество», надеясь продать его. Может быть, его купит тот же самый Джованни Веспуччи. Когда-то это была одна из его любимых тем. Что бы там ни говорили о его произведениях, он все-таки надеялся, что во Флоренции остались истинные знатоки живописи. Для них он и писал свою картину. Кажется, она получалась неплохо—в ней было что-то общее с его прежними работами, а чем-то она напоминала «Шествие волхвов» Гоццоли. Нанеся углем контуры будущей картины, он многократно правил их, стараясь добиться, чтобы она была достойна тех, которые он писал когда-то. Как будто надеялся на похвалу давно уже ушедших, последним из которых был Марсилио Фичино.