Боттичелли
Шрифт:
Но случилось то, что и должно было случиться. Конечно, на его «Распятие» не нашлось покупателя – кому охота добровольно подставлять голову под топор? Оно так и не было закончено и вместе с «Рождеством» отправилось в дальний темный угол мастерской, где уже безнадежно пылилось несколько начатых им, но так и не законченных картин. Симоне удивляла в брате эта черта: начинать и потом бросать на полпути. Чего он ищет? И долго ли это будет продолжаться – ведь деньги уже на исходе, покровителей не осталось, никаких побочных доходов не предвиделось. Становилось не на что содержать дом, а о мастерской уже и говорить нечего. Появившиеся было ученики очень скоро разбрелись кто куда, и их можно было понять: чему они могли научиться у мастера, который лишь изредка появлялся
Теперь он, похоже, нашел себе новое занятие, которое отвлекало его от картин. Оставив в покое проповеди Савонаролы, он принялся за Апокалипсис. Ничего странного в этом не было: многие сейчас брались за эту книгу в тайной надежде расшифровать туманные пророчества и предугадать свою судьбу. Перо Сандро теперь выводило не композиции будущих картин, а столбики цифр. Он подсчитывал, зачеркивал написанное и начинал все сызнова. Его интересовали точные даты событий, происшедших во время оно, и Симоне всерьез стал подумывать, что у брата не все в порядке с головой. Поведение его в последнее время, к сожалению, подводило именно к этой мысли: то его охватывала беспричинная радость, то он снова впадал в черную меланхолию, хватался за Апокалипсис, рвал исписанные страницы и снова погружался в свою цифирь. В доме вдруг стали появляться монахи, которых – особенно бродячих – Сандро прежде не особенно жаловал; они подолгу беседовали с хозяином и вместе что-то подсчитывали. Но и с их помощью явно не получался тот результат, которого Сандро стремился добиться. Потом он ходил хмурый, ничем не интересовался, монахи исчезали – временами надолго, – но потом появлялись снова с огромными фолиантами, и все начиналось сначала.
Симоне был удивлен, когда однажды его брат заявил, что он приступает к очень важной работе, что его изыскания закончены, он совершенно успокоился и всецело полагается теперь на Божий суд. Он действительно начал писать картину, не похожую ни на одну из прежних. И если бы Симоне не увидел, как его брат создавал ее, то счел бы, что ее написал другой живописец. Что заставило Сандро окончательно возвратиться к манере старых мастеров? Он сам объяснял это тем, что именно так он может выразить точнее свою идею. Какую именно – было неведомо для Симоне, ничего не понимавшего в той сложной символике, которую применял его брат. Но душой он чувствовал, что картина таит в себе гораздо большую опасность, чем незавершенное «Распятие».
Брат объяснил, что создает эту картину с одной целью – прославить Христа, который и на этот раз спасет человечество. Он пришел к выводу, что мир не погибнет, несмотря на все мрачные предсказания. Напротив, он спасется, и Сандро подсчитал, что это радостное событие случится через полтора года. Все страхи напрасны, нужно только полагаться на волю Божью. А если Симоне не верит ему, то пусть прочитает одиннадцатую главу Иоаннова Откровения. Симоне прочитал, но мало что понял. Их пастырь выражался намного яснее, а тут предсказания были слишком туманны и столь же непонятны, как и картина Сандро, написанная неизвестно для кого. Скорее всего, для собственного успокоения живописца. Покупателя на нее вряд ли можно было сыскать.
Впоследствии эта картина получила название «Мистическое Рождество». Она действительно мистическая: начало христианской истории, рождение Спасителя, непостижимым образом соединено на ней с ее концом – Страшным судом. В центре композиции изображены ясли, в которых отдыхают Мария и Иосиф с Младенцем Христом. С двух сторон к ним спешат поклониться пастухи и волхвы, ведомые ангелами с оливковыми ветвями в руках. Другие ангелы водят веселый хоровод на небесах, третьи, внизу картины, обнимают души праведников, обретших спасение. Демоны же, вмиг ставшие маленькими и жалкими, в предчувствии своего поражения спешат укрыться в скалах.
Неведомо как слух о новой работе Сандро распространился по городу. Возможно, его разнесли друзья Симоне, иногда по старой памяти все еще собиравшиеся в их доме. Кто-то из них решил, что Сандро своей картиной увековечил Савонаролу. Что навело его на эту мысль,
Но он, не замечая этого, был доволен: к нему снова проявили интерес, и даже хула, возводимая на его картину, не вызывала у него такого раздражения, как раньше. Он и не предполагал, что это любопытство может принести ему вред, ибо среди зрителей оказались и такие, которых не интересовали ни перспектива, ни пропорции, ни манера исполнения – им было важно кое-что другое. Первым, кто сказал ему о грозящей опасности, был Симоне: в городе толкуют, что Сандро впал в ересь. По мнению брата, было бы лучше во избежание зла уничтожить эту картину, так как слухи о ней уже дошли до ушей блюстителей благочестия. После того как были казнены Савонарола и его ближайшие соратники, церковники значительно усилили наблюдение за нравами флорентийцев. Но Сандро было трудно убедить: он волен рисовать то, что ему нравится, и не совершил ничего предосудительного!
Он снова ошибся, опять проявил неоправданный оптимизм. Когда в мастерской Сандро появились солдаты городской стражи и потребовали выдать им картину «Рождество» и ее автора, Симоне понял, что его худшие опасения оправдались и что он, возможно, в последний раз видит своего брата. Видимо, и сам Сандро впервые ощутил грозящую ему опасность. Он шел среди стражников, а горожане с сочувствием смотрели ему вслед, хорошо понимая, что происходит. Сандро шел по площади Синьории, волоча вдруг ставшие непослушными ноги. Его провели какими-то темными коридорами, куда-то вниз, мимо камеры, двери в которую были почему-то распахнуты, и он видел орудия пыток, о которых ему с такими подробностями рассказывал Доффо Спини. Возможно, именно здесь пытали Савонаролу и его соратников. И он уже представлял, как и он очутится в этой камере, если не сможет убедить судей в том, что у него и в мыслях не было оскорблять папу и христианскую веру, восхваляя еретика. И он понимал, что у него не хватит сил стойко выдержать все эти муки.
В просторной комнате, где-то в самой дали освещенной огнем многочисленных свеч, высился трон или нечто похожее на него, на котором восседал судья в красном, чье лицо Сандро не мог разглядеть. Почему-то это беспокоило и волновало его больше всего – то, что он не может узнать людей, стоящих у этого трона с надвинутыми на лица капюшонами. Предположение его оправдалось: да, его пригласили сюда для того, чтобы он дал пояснения к своей картине, туманный смысл которой вызвал возбуждение в городе и посеял соблазн. И он дал пояснения – такие, какие уже не раз давал Симоне и его друзьям, ссылаясь на Откровение Иоанна, которое к этому времени выучил почти что наизусть.
Он не знал, удовлетворило ли его толкование дознавателей. Вопросы следовали один за другим, но он чувствовал, что среди них все-таки нет самого главного, что все это лишь уловка, чтобы усыпить его бдительность, запутать в противоречиях. И вот, наконец, прозвучал тот самый главный вопрос: не имел ли он в виду Савонаролу и его приспешников, когда изображал неизвестных лиц, которых обнимают ангелы? Нет, конечно, он не подразумевал их, поскольку изображал праведные души, которых ангелы радостно приветствуют. И у этих троих нет никакого портретного сходства с еретиками и схизматиками. С того места, где он стоял, он видел, как судья и его помощники рассматривают картину, совещаясь вполголоса. В наступившей тишине был слышен лишь треск свечей и скрип пера, которым писец записывал только что сказанное им. И он поторопился добавить, что хотел изобразить святых, попавших в рай. Но, кажется, его не услышали.