Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус
Шрифт:
И три уже прошло, и десять, и полчаса, когда телега наконец-то подъехала к высокому, однако во многих местах покосившемуся частоколу, останавливаясь напротив наглухо закрытых ворот, над которыми высилась небольшая башенка, похожая на вышку для часового, только несколько ниже. Башенка, в отличие от солидных ворот, особого впечатления не производила, и казалось, что вот-вот рухнет вместе с часовым – совсем молодым парнишкою, при виде появившейся у ворот процессии кубарем скатившегося вниз. Слышно было, как заскрипели засовы… Потом, после небольшой заминки, ворота, наконец, распахнулись, явив устало-туманному взору путешественника во времени неприглядный двор
Павел поспешно зажал пальцами нос. И в этот момент из сарая донесся вдруг чей-то истошный крик.
– Это кто еще? – повернув голову, недовольно спросил «боярич».
– Дак Демьянко-холоп, кому же еще-то? – устало напомнил тиун. – Ты ж сам, господине, велел с него семь шкур содрать, чтоб впредь не умничал. Вот и Окулко-кат и дерет. Все по твоей воле.
– Иди ты! – Павел приподнялся на телеге. – И давно его лупят?
– Да вроде недавно начали, только что.
И снова крик. Истошный, полудетский:
– Ай-ай, не надо-о-о-о! Ай! Не буду больше никогда, не буду-у-у… Богородицей-матушкою клянусь… Ай! У-у-у-у…
Крик перешел в вопли, а они – в жалобный протяжный стон, видать, подвергнутому экзекуции парнишке и впрямь было очень больно.
– А ну, хватит! – распорядился Ремезов. – Ишь, распустились тут… без меня. Хватит, я кому сказал!
– Понял тебе, господине. Посейчас сбегаю, распоряжусь.
Низко поклонившись, тиун Михайло бросился к сараю, где тут же стихли все вопли.
– Ну, вот, – Павел широко улыбнулся, искоса поглядывая на беспрестанно кланявшихся девок и женщин, при виде своего господина поспешно бросивших все дела и посматривающих на молодого «боярича» с явным страхом. Разные были девки – и вполне на личико симпатичные, и, мягко говоря, не очень, но одеты все были одинаково – в какие-то бесформенно серые рубища, опоясанные… А бог знает, чем они там подпоясаны.
– Ну, ладно, ладно, хватит вам, – смутился Павел. – Делом своим займитесь.
Сказал – и такое впечатление – будто кнутом щелкнул. Кланявшихся девок словно ветром сдуло – кто к сараям бросился, кто в дом, кто на конюшню. Всем дело нашлось – а как же!
– Господине, Демьянку-то умника, в горницу его привести… или в сарае оставить?
– Демьянку? – не сразу понял Ремезов. – Какого еще Демьянку?
– Ну, что в сарае-то…
– А-а-а! Ну, пусть в горницу. Посмотрим, что за умник?
Павел в любую секунду ожидал возвращения, казалось, осталось лишь только закрыть глаза и открыть их уже в мансарде, в лаборатории…
Молодой человек даже головой покачал, смежил веки… Нет! Никуда его сознание не перемещалось… Час уже, никак не меньше! Целый астрономический час. Несомненно, это был, конечно, крупный успех, однако вот чувствовалось в новой «шкуре» как-то не очень уютно. Тогда уж лучше в «комсомольце» бы долго так «посидеть»… особенно с той девушкой… А тут – тут как-то совсем уж убого да грустно. И жили же людишки раньше – ужас какой-то и мрак.
– Велишь ли в горницу кваску, господине? – помогая раненому подняться по крыльцу, залебезил тиун. – Или, может, обед подавать?
– Пока, думаю, и кваском обойдусь.
Ремезов и в самом деле не хотел есть, а вот выпил бы чего-нибудь с удовольствием – в горле-то после всех перипетий пересохло до ужаса.
– Пива-то нет у вас?
– Прикажешь, господин – сварим! – Михайло-тиун обернулся на крыльце. – Эй, девки! Пиво варити готовьтеся, солод-ячмень самый лучший берите.
Павел тоже застыл на высоких ступеньках, с любопытством озирая вотчинный двор, огражденный покосившимся частоколом. Двор как двор, правда, на редкость запущенный и убогий: все кругом серое, приземистое, народ в рванье бродит, свиньи – и те вон какие-то поджарые, тощие, не свиньи – собаки охотничьи. Да-а, бедноватый колхоз, говорить нечего.
Господский дом, куда сейчас и поднимался Павел, тоже не производил особенно благоприятного впечатления, больше напоминая не жилище именитого вотчинника, а заброшенный сельский клуб в дальней забытой богом деревне. Какой-то неуютный, сложенный по-простому, без всякой выдумки и затейливого деревянного узорочья. Оконца маленькие, словно бойницы, да и никаких труб над крышею не наблюдалось, похоже, печка-то топилась по черному. Точнее сказать – печки, домишко-то казался довольно просторным – в две избы, с пристроенными меж ними сенями, куда и вело крыльцо. Ну, клуб он и есть клуб, наверно, немцы пленные строили… Тьфу ты! Какие, к черту, немцы?!
– Отдохнути желаешь, господине? – забежав вперед, тиун самолично распахнул перед своим господином двери.
– Желаю, – входя в просторную горницу, усмехнулся Павел. – Квасу только не забудь.
– Обедати, господине, когда прикажешь?
– Как проголодаюсь, так и прикажу.
Поклонившись, тиун вышел, тщательно затворив за собой дверь. Горница неожиданно оказалась светлой, да и не горница это была, а светлица – летнее не отапливаемое помещение с большими – относительно большими – окнами, затянутыми… бычьим пузырем, что ли? Ремезов подошел поближе, потрогал свинцовый переплет… Слюда, однако, до стекла местный боярич еще финансово не дорос, и вряд ли когда-нибудь дорастет – не того калибра вотчинник, судя по двору – из тех, что в Польше прозывали «загоновой» (самой-самой бедной) шляхтой. Здесь же таких землевладельцев именовали просто «вольными слугами» или – уж совсем нищих – «слугами под дворскими». Низшее феодальное сословие, несущее службу за землю – предтеча будущих помещиков. И этот вот молодой товарищ, в чьем теле сейчас оказался Павел, тоже из таких – русский «загоновый шляхтич».
Ремезов, хоть и был технарем, все же работал на стыке наук, и кое-какие исторические сочинения почитывал, хотя историком, естественно, себя вовсе не считал. Так, кое-что знал, помнил… Рядович Михайла – этот вот работал на феодала по договору – «ряду», в данном случае исполняя обязанности старшего по усадьбе – тиуна, или, говоря на французский манер – мажордома. Кроме рядовичей, на усадьбе еще имелись закупы – люди, отрабатывавшие долг, а также еще и обельные холопы, и челядь – по своему статусу похожие на домашних рабов, точнее, челядь – те домашние, а холопы работали в поле, потому у остальных зависимых крестьян – смердов – отработок на хозяйской запашке (барщины) по сути и не было (хватало и холопов), только оброк да повинности – ремонт дорог, строительство частокола, извоз и все такое прочее.
Немного постояв у окна, молодой человек прилег на широкое ложе, накрытое мягкой медвежьей шкурой, и задумчиво посмотрел на поддерживающие крышу стропила, пахнущие смолою, чистые – ведь печки в светлице не полагалось.
Пол был настелен солидный, из толстых досок, и тоже чистый – добела выскобленный, кроме ложа, у дальней стены стояла основательная лавка, а близ длинного, ничем не покрытого стола – небольшие скамейки. В углу, на железном поставце – светец для лучины, а под ним – кадушка с водою. От пожара.