Боярин
Шрифт:
Деготь, разморенный нещадным солнцем, стекал с просмоленных бортов ладьи. Черные капли падали в воду, расходились радужными корогодами и уносились назад. Терялись в белой пене за кормой.
Обожженные летним припеком спины гребцов лоснились от влаги. Люди дружно наваливались на весла. Рвали жилы. Толкали истертыми в кровь ладонями длинные весельные хватки. Выдыхали разом двумя дюжинами пересохших глоток, стараясь не сбиться с ритма:
– Нале-гай! – и перо в воде…
– Нале-гай! – и валек [14]
14
Валек, хватка – детали рукояти ладейного весла
– Нале-гай! – и ладья, словно птица из сказок о Матери-Сва, взмахивает крыльями весел и летит… летит, разрывая речные волны деревянной грудью.
Заигрался облаками Ветер Стрибожич, задержался где-то вдалеке. А может, устал от вечных метаний по бескрайнему небу, затих да и прикорнул тихонечко. Укрылся среди раскидистых древесных ветвей и не слышит, как зовут его сквозь стиснутые от напряжения зубы, усталые гребцы. Что ему, легкому на подъем небесному страннику, до людских страданий?
– Нале-гай! – давлю я из последних сил на весло, пытаясь хоть ненамного продвинуть груженую ладью к заветной цели.
– Су-у-ши! – наконец кричит кормчий, и изморившиеся гребцы крик его встречают вздохом облегчения.
Я поднимаю голову. Сквозь потную пелену вижу, как, сжалившись над нами, ветер упруго натягивает ткань паруса.
– Слава тебе, Даждьбоже! – шепчу едва слышно и понимаю, что не могу сдержать улыбки.
– Как ты, парень? Утомился, небось? – спросил меня старик-напарник.
– Есть немного, – кивнул я ему. – Отвык на веслах ходить.
– Да неужто тебе в привычку? – подивился он.
– Было дело, – ответил я, вспомнив, как безусым отроком бороздил Океян-Море вместе с ватагой хевдинга Торбьерна.
– То-то я смотрю, что сноровисто у тебя выходит.
– Наставник у меня был хороший, – поплевал я на мозоли, ладонь о ладонь потер.
– Кто таков?
– Ты о нем навряд ли слыхивал. Ормом его звали. Из варягов он был.
Покачал головой старик. Да и откуда ему было знать о Могучем Орме?
– Кулак у него, что твоя голова. Этим кулаком он меня в гребном деле и натаскивал.
– Так ведь лучшего учителя и придумать трудно, – подмигнул он мне.
– Это точно, – согласился я и вверх голову задрал.
Ветрило на мачте пупырем вздулось. Уперся в него Стрибожич своим могутным плечом, подтолкнул ладью. Нам роздых дал. Побежала лодка весело по речным волнам. Охолонули гребцы от труда своего тяжкого.
– Слушай, парень, все спросить тебя хотел… – Напарник на. меня взглянул хитро да бороденку свою пегую огладил. – А не тот ли ты Добрын…
– Нет, – перебил я его поспешно. – Не тот.
– Ясно, – кивнул он.
Только вижу, что не верит он мне. Ну
– Уже третью седмицу мы воду в реке баламутим, а кто ты и что ты – непонятно.
– А чего тут понимать? – пожал я плечами. – Две руки, и ноги тоже две, голова на плечах… выходит, что человек…
– Ну, как знаешь, – отвернулся старик, через борт ладейный перегнулся, ноздрю пальцем придавил и шумно высморкался в воду.
Пусть обижается. Не люблю, когда без спроса ко мне в душу лезут.
– Ты почто, Рогоз, такое неуважение к Водяному выказываешь? – строго прикрикнул на старика кормчий.
– А-а-а, – отмахнулся мой напарник. – Мы с ним не первый год знаемся. Небось, не побрезгует.
– Дядька Рогоз, – хлопнул старика по плечу молодой гребец, что за нами сидел, – а правда, что ты с Водяным меды пьяные попивал?
– Было дело, – кивнул напарник. – И меды пили, и с русалками баловались…
– Как же ты русалок-то? – удивился малый. – У них же хвост рыбий.
– Вот под хвост им и впиндюривал, – ухмыльнулся Рогоз.
– Ну? И как она на ощупь? – спросил кто-то.
– Склизкая и тиной речной воняет, а так ничего, – пожал плечами старик. – Ведь на безрыбье…
– И русалку раком… – закончил за него кормчий.
Дружным гоготом грянули гребцы. Усталость из нас через смех выходить стала.
– Вы чего тут надрываетесь? – Из маленького шатра на носу ладьи показалось избитое оспой лицо.
– Да вот, Стоян, – едва сдерживая хохот, ответил кормчий, – Рогоз нас учит, как русалок пользовать.
– Что? Уже заскучали без баб? На нежить речную готовы кинуться? – улыбнулся щербато купец, выбираясь из шатра наружу.
– Сам-то, небось, с гречанкой своей милуется, – зло пробурчал себе под нос молодой гребец, – а нам хоть вправду к Водяному в гости отправляйся… – И отвернулся.
– А тебя что, Просол, завидки берут? – Рогоз подначил парня.
– Еще бы не брали, – тихо, чтобы не слышал Стоян, ответил малый. – Такому поросю и такая девка досталась.
Стоян и вправду был не из худосочных. Жиром заплыл, глазки маленькие едва из-за щек выглядывают, носик-пуговка еле-еле проглядывает, а личико такое, что подумать можно, будто навье семя на нем горох молотило. Оспой, как коростой, изъедено. И как после лихоманки такой купец выжить смог, даже ума не приложу.
А жена у купца красавица. Мариной чудно прозывается. Молодая, чернявая, стройная, словно лань на подъем легкая. А рядом с чудом-юдом своим и вовсе красавицей смотрится. Понимаю я малого. Будь мое сердце свободно, сам бы по ней сохнуть начал.
Как-то на ночевке кормчий рассказывал, что привез Стоян-купец Марину из самого Булгара-города. Как гречанка в такой дали от дома своего оказалась, неизвестно, только выставили ее в Булгаре на торжище невольничье и такую цену заломили, что и не подступиться.