Боярин
Шрифт:
– Торговаться за нее начал булгарин один, – рассказывал кормчий, а сам ушицу в котле артельном помешивал. – Из знатных, видать. Каменья на пальцах его так и играли, у меня ажник в глазах зарябило от их сияния. Потом мараканский купчина свою цену назначил, выше булгарской. Продавец аж приплясывать начал, чуя нежданную прибыль. Но и булгарин отступиться не пожелал, еще выше откуп пообещал, и хоть мошна у мараканца немалой была, все же он такую цену не потянул. Отступился. Тут Стоян не выдержал, в торг за гречанку встрял. Видать, тоже на красоту иноземную позарился, если серебра не пожалел. Переплюнул он булгарина. Так Марина его холопкой стала. Но неволить Стоян ее не стал. Вольную дал
– А что? – спросил я тогда кормчего. – Верно говорят, что в Булгаре и наших баб продают?
– Верно, – вздохнул он тяжко. – Наши бабы в большой цене.
А у меня сердце вдруг защемило, как представил себе, что Любавушку мою на торг выставили.
Вот уже полгода я добираюсь до этого страшного града, где живых людей, словно тварей бессловесных, на торг выставляют. Вначале дорожкой протоптанной ехал, по которой мы с подгудошником Баяном когда-то за ушами хлебными к муромам ходили. До Карачар добрался уже, когда листья на деревах распустились. Рады были христиане карачаровские меня повидать. С расспросами накинулись, все хотели узнать, как наставника их, Григория, в Киеве княгиня Ольга приняла? Как послушник Никифор на чужой земле прижился?
Иоанн с Параскевой все это время тоже без дела не сидели. Трудились карачаровцы во имя Господа своего, старались изо всех сил. Обстроились Карачары, красивым поселением стали. Церковь на бугре красками яркими расцветилась. Вырезанное мной распятие над входом чуть потемнело под дождями, так Иоанн его лаком покрыл, а Софьюшка глаза Иисусу подрисовала, и теперь взирал Спаситель с креста на жизнь общины, и взгляд его был кроток и спокоен.
Илия все меня про Баяна пытал. Не знал он, что подгудошник каликой оказался. Мы тогда с Григорием истинную причину появления здесь Переплутова пасынка решили в тайне сохранить, чтоб народ зазря не пугать. Так что убивец запомнился мальчишке весельчаком и балагуром безобидным. Да еще помнил Илия, что подгудошник про калечность его сказывал. Дескать, если захотеть, то можно ногам владенье вернуть, вот мальчишка и вспоминал поргудошника часто, даже в молитвах своих его поминал. Хоть и крепится он, и верх лихоманке над собой взять не дает, а все одно видно, что тяжко ему, безногому, по земле-матушке ползать.
Там, в Карачарах, мне пришлось Буланого, коника моего, которой мне верой и правдой служил, оставить. Жалко было с коником расставаться, но поделать ничего не мог. Дальше мой путь по реке лежал, а конь не ладья, на нем далеко не уплывешь. А плыть до Булгара мне было сподручней. Тем более что оказия нежданная подвернулась.
Пристал к карачаровскому причалу гость новгородский, Стоян-купец со своей ватагой. Он хоть из тех земель был, откуда общинники бежали, от волхвов спасаясь, но на христиан зла не держал. За долгую жизнь свою пришлось ему и с христианами, и с иудеями, и с исламитами дела иметь, потому в делах веры терпимым был. Да и неважно, каким богам твой покупатель требы возносит, если платит серебром или соболями искристыми. Торговля во всем мире единого бога признает – прибыль.
К нему на ладью я и пристроился. У него как раз двух гребцов лихоманка скрутила, так что мне местечко у весла освободилось.
– Заодно и охранником надежным для тебя будет, – расхваливал меня купцу Иоанн.
– Это кстати, – соглашался Стоян. – Времена нынче лихие, и лишний меч мне совсем не лишним окажется.
Параскева мне с собой узелок собрала со снедью да с исподним чистым. Калиту с колтой Любавиной да веточкой Берисавиной мне за подклад, к сердцу поближе, пришила.
– Так оно
А Софьюшка мне вслед ручонкой помахала.
– Спаси Хлистос! – крикнула.
Отчалили мы и по Оке вдаль поплыли. Так я рядом с Рогозом в ладье на лавке гребной уселся и теперь изо всех сил на весло налегал, чтоб как можно быстрее в Булгаре оказаться.
А ладья свой путь продолжала, вокруг леса поднимались, за бортом река волнами плескала, солнышко пригревало ласково. Я и не заметил, как сон меня сморил.
И приснилось мне, будто стою я на берегу, а река мимо меня катится. Но не та река, по которой ныне ладья наша бежит, а другая – грязная да мутная. И словно нужно мне на тот берег перебраться, а не могу, уж больно течение у потока быстрое. Боязно мне отчего-то в воду лезть, только знаю, что нужно мне это сделать. Очень нужно. Ведь на том берегу, к березке белой прислонившись, стоит суженая моя и рукой мне приветливо машет.
– Любава! – кричу я ей. – Любавушка! Погоди! Сейчас я доберусь до тебя, – а самого совсем страх заел, поджилки трясутся.
А жена как будто и не слышит меня. Стоит, вдаль смотрит и улыбается. Вот только улыбка у нее грустная почему-то. И жалко мне ее, и за себя боязно, и хочется страх свой побороть, а не выходит. Ругаю я себя, за малодушие корю, но стоит только ногу мне для шага поднять, как она тяжестью непомерной наливается, так что шагнуть вперед не выходит. И щеки от стыда горят, не хочу я немощь свою признать, хочу туда, на берег, к жене, к Любаве моей. Напрягаюсь до скрежета зубовного, кулаки сжимаю так, что ногти до крови в ладонь впиваются, и все же шаг вперед делаю… потом второй… третий и… камнем в воду мутную падаю, только грязь до небушка брызгами взлетает.
И подхватывает меня река, и несет незнамо куда. Захлебываюсь я в жиже зловонной, отплевываюсь, что есть мочи руками гребу, воздух ртом хватаю, то ныряю на глубину, то снова выныриваю. И вдруг вижу – Любава меня заметила, вдоль берега бежит, хочет вслед за мной в реку кинуться.
– Не надо, – пытаюсь я ей крикнуть. – Не надо! – Но река мне в глотку заливается, и уже не до криков мне.
– Добрынюшка! – слышу, как Любава меня зовет. – Добрын…
– Добрын! – тормошит меня Рогоз. – Ты чего расстонался тут?
– А?! – Не враз я ото сна отошел, не сразу понял, что не в воде, а на ладье купеческой.
– Подымайся скорей! – старик мне. – Вешка граничная завиднелась. К берегу мы пристаем. Давай очухивайся. Вон мужики уж и парус подобрали.
– Эй, ребятушки! – кормчий голос подал. – Левое крыло поднажми! Правым мах пропустить! А теперь дружненько! Нале-е…
– …гай! – отозвались гребцы. – Нале-гай!
– Правый суши! – кормчий распоряжается.
– Держи, Добрын, – навалился Рогоз на валек, вырывая перо из воды, и я сверху на рукоять пузом лег.
– Хорошо, ребятушки! – Кормчий на рулевое весло надавил. – Теперь снова разом!
– Налегай! – гаркнули гребцы.
– Суши! – крикнул кормчий радостно. – Теперь сама пойдет.
Постепенно замедляя ход, ладья заскользила к берегу.
– Молодец, Ромодан, – хвалит кормчего Стоян. – Аккурат на вешку выходим. Пристанем, так бочонок меда выставлю! – это он уже нам посулил.
– Медку с устатку пользительно, – улыбнулся Рогоз, ладонь о ладонь потер и слюну сглотнул.
И тут непредвиденное стряслось. Заскрежетала ладья по камням, на отмель наткнулась и встала как вкопанная. Тряхнуло нас так, что я чуть с лавки не слетел, Стояна от удара повалило, а кормчего рулевым веслом шибануло, он аж за борт вылетел. Бултыхнулся в воду, побарахтался и на ноги встал. Мокрый весь, ругается на чем свет стоит, а река ему всего-то до пояса.