Боярин
Шрифт:
– Как скажешь, – кивает воевода. – Корило! – кричит он одному из воинов. – Неси сюда из обоза подарок новгородский.
Ратник молодой от рыбины печеной отвлекся, руки жирные о порты отер.
– Я вмиг, воевода, – и с места сорвался.
А пока Корило по поручению бегал, Свенельд ко мне с расспросами пристал:
– Слухи до нас дошли, что княгиня Малко из Любича выпустила.
– Не обманула молва, – напрягся я.
– Да ты не серчай, – ухмыльнулся варяг. – Не я его в замок сажал, и зла у меня на отца твоего нет. Просто любопытно мне, как он там.
– На подворье моем живет, – соврал я. – Отъедается да отсыпается после полона тяжелого.
– А дурного не замышляет? – спросил Свенельд.
– Это ты лучше у него самого спроси.
– Спрошу при случае, – усмехнулся он и на другое разговор перевел: – А Дарену с Мстиславом давно видел?
– Недавно, – у меня от сердца отлегло. – Шустрый у тебя сынок растет. Дарена с ним в гости заглядывала, так ему кошка наша приглянулась. Долго он ее ловил, а как за хвост ухватил, так она с перепуга ему все руки исцарапала. Другой бы в крик ударился, а Мстислав вытерпел.
– Мстиша у меня такой, – гордо сказал Свенельд. – Весь в отца.
Тут и Корило вернулся, сундучок притащил и кагану его протянул.
– Ты не мне, – сказал Святослав, – ты Добрыну его отдай.
Принял я подарок, раскрыл сундук, а в нем кольчуга новенькая да пояс с перевязью, бляшками золотыми отделанный.
– Тонкая работа, – восхитился я и достал из сундучка подарок.
– Фряжская, – сказал Святослав. – Мне кольчужка велика, Свенельду мала, а подгонять ее рука не поднимается. Гляди, как искусно вывязана, кольцо к колечку подобрано, и наплечники золоченые.
Я пояс на себя привесил, кольчугу прикинул и вздохнул разочарованно.
– Мне тоже маловата будет, – обратно в сундучок сложил и кагану воротил. – За благодар спасибо, но, как видишь…
– Пояс-то хотя бы возьми, – смущенно Святослав сундучок принял.
– Пояс возьму, – кивнул я.
– Хоть это сгодилось.
– Ой, ребятушки! А что-то вы на пиру невеселые сидите! – Голос мне знакомым показался.
Посмотрел я, кто это к нам подходит, и удивился сильно.
– Баянка?! Ты?! Как же ты здесь, подгудошник?!
– Был подгудошник, да весь вышел, – смеется старый знакомец. – Я же говорил тебе, что пора бубен на гусли менять, а я своего слова на ветер не пускаю, – и показывает мне истертые гусельки. – Ты не смотри, что они поношенные, зато как звенят, – и по струнам пятерней провел.
– Ладно строят, – согласился Святослав.
– Спой нам песню, Баян, – попросил Свенельд.
– Песню! Песню, Баян! – поддержали воины воеводу своего.
– Что ж, – улыбнулся парень, – песня для застолья праздничного – это первое дело после меда хмельного. Дозволь, каган, мне спеть то, что совсем недавно из слов и музыки сплел. Может быть, тебе сочинение мое по сердцу придется.
– Подайте Баяну чашу хмельную, – распорядился каган, – чтобы голос у него лучше на душу ложился.
И чашу подали, и пенечек для удобства подставили. Отхлебнул меду подгудошник, на пенек пригнездился, гусли на колени пристроил, глаза закрыл на мгновение, словно слова вспоминал, а затем струн легонько коснулся.
И зазвенели гусельки. Вначале тихонько музыка полилась, а потом окрепла и поплыла над пиром честным.
Запел Баян. Голос у него чистый, струится привольно, словно ручеек лесной, и кажется, что подгудошник пением своим в самое нутро проникает. И от песни в душе цветок алый раскрывается и к солнышку лепестки свои тянет.
Пел Баян о Святогоре-хоробре. О любви его к Заре-Зарянице светлой, о том, как силищу свою могутную хоробр проклинает за то, что не дает ему мощь безмерная с Репейских гор на сырую землю спуститься да навстречу любимой своей отправиться. Мучается Святогор, да только поделать ничего не может. Одна ему отрада – смотреть, как Заря по утрам над миром Свароговым встает.
Заслушались Баяна воины. А Святослав тихонько из чаши прихлебнул, усишки отер, ко мне повернулся и зашептал вдруг на ухо:
– Меня ведь, Добрынюшка, тоже, словно Святогора, маета жрет. Сестра твоя мне, как заноза, в сердце вошла. Люблю ее и поделать с собой ничего не могу. Еще до Преславы я к ней в ухажеры набиться хотел, но она меня до себя не допустила. А теперь уж жена у меня появилась.
– Так тебе, как кагану, можно и вторую взять, – сказал я ему тихо. – И поверь мне, Малушка не сильно будет противиться. Она хоть и артачится перед тобой, но видел я, как она слезами давилась, когда княгиня у василиса дочь для тебя сватала.
– Думаешь, что не откажет? – взглянул Святослав мне в глаза.
– Не знаю, – пожал я плечами. – Может, и не откажет.
Посидел Святослав, подумал, а потом головой помотал:
– Не получится. Матушка не позволит. Говорит, что грех это – двух жен иметь. Она мне с грехами этими плешь на голове проела. И угораздило же ее веру христианскую принять, – и слезу пьяную со щеки смахнул. – Точно, как Святогору, лишь издали мне на Малушу смотреть позволено. Тяжело это, вот и бегу из стольного града подальше, чтоб зазря сердце себе не рвать.
– Ты чего это, каган, разнюнился? – Свенельд давно прислушивался к нашему разговору, да все в толк взять не мог, о чем мы шепчемся.
– Хорошая песня, – сказал ему Святослав. – За самую середку меня зацепила.
– Так если песня понравилась, ты бы певцу благодаром отплатил, – сказал кто-то из ратников.
– И верно, Святослав, – согласился воевода.
– Быть посему, – хлопнул себя по колену каган. – Баян! Иди-ка сюда, – поманил он подгудошника.
Подошел тот с поклоном.
– Примерь-ка, – и кольчугу давешнюю ему подал. – Корило, помоги.