Боярин
Шрифт:
А вчера вечером, мы уж спать ложиться собрались, мне Любава сказала тихонько:
– Ты во зло мои слова не прими.
– Что случилось-то? – спросил я и зевнул с устатку.
– Знаешь, а ведь батюшка твой снедь со стола таскает, – она взглянула на меня виновато. – Не обижайся только, но я должна была тебе это сказать.
Понимал я, что Любава это мне от чистого сердца сказала. Видел, что у нее за отца душа не менее моего болит, но все равно оскорбился. Ничего я ей на это не сказал, лег в постель, отвернулся, прикинулся, что уснул, а сам почти до полуночи глаз сомкнуть не мог. И жена
– Прости меня, дурочку, – говорит. – Не нужно мне было… неужто решил, что я пожадала?
– Нет, конечно, – ответил я ей. – Просто почему-то больно мне стало.
На следующее утро заметил я, как отец четвертушку хлебную со стола смахнул и незаметно под подол рубахи запрятал. После этого встал, раскланялся, как обычно, за хлеб-соль Любаву поблагодарил и на двор заспешил. Я за ним. Он в садик, на местечко свое любимое пробрался, у одрины присел, землицу на сторону сгреб, а под ней досочка. Он доску приподнял, из-под нее котомку достал и в нее кусок каравая спрятал, оглянулся воровато и котомку обратно укладывать стал.
А мне стыдно сделалось. Почуял, как кровь к щекам прилила, и сердце заныло тоскливо.
– Зачем же ты так, батюшка? – вышел я из-за угла одрины.
Взвился он, точно ужаленный, на ноги вскочил, руку больную к груди прижал, а вторую перед собой выставил, во взгляде решимость и холод яростный. Понял, что это я, сник сразу, на землю опустился, котомку подхватил и мне кинул:
– Забирай!
Я котомку поймал, тяжелая она. Видимо, не один день он ее наполнял.
– Зря ты так, батюшка, – протянул я котомку обратно. – Мне это не нужно. Возьми.
Он котомку сцапал жадно, отвернулся, прижался боком к бревнам одрины и ни слова в ответ.
– Неужто я такой скупердяй, что от меня хлеб прятать надо? – сказал я как можно спокойней. – Или ты недоедаешь? Так я велю больше снеди на стол выставлять.
– Дурак ты, сынко, – наконец подал он голос.
– Почему это? – удивился я.
И тут слышу – кто-то бежит. Оглянулся, а это Мирослав.
– Боярин! – кричит. – Боярин, гонец с Горы пришел! Тебя с хозяйкой княгиня в град зовет. Дело спешное. Велела не мешкать.
– Хорошо, – сказал я мальчишке. – Сейчас я.
– Ага, – кивнул он и обратно припустил.
– Ступай, – усмехнулся отец.
– Так почему ты меня дураком обозвал? – спросил я его.
– Да потому, – ответил он и в глаза мне зло посмотрел. – Потому что ты княжество на боярство варяжское променял. Иди, – махнул он рукой, – не то владыки заругаются, – и опять отвернулся.
– Ладно, – сказал я. – Потом поговорим, – развернулся и, точно оплеванный, прочь побрел.
На пороге княжеского терема нас Малушка ждала.
– Обождите, – она нам сказала. – У княгини сейчас лекари фряжские. Она вас чуть позже позовет.
– Неужто занедужила? – спросила Любава.
– Не ей лекари понадобились, – сказала Малуша и ко мне обратилась: – Как там батюшка?
– Хорошо все с ним, – соврал я.
– Я нынче к вечеру загляну обязательно, пирогов вкусных занесу и кваса.
– Да что у нас, своего кваса не найдется?! – вспылил я. – Или мы оголодали совсем?!
– Что
– Ты на него не обижайся, – вступилась Любава. – Он когда не выспится, так словно с цепи срывается. Я уж привыкла, – примирительно добавила она.
И верно. Чего это я? Сестра-то тут при чем?
– Ты прости меня, – повинился я перед сестренкой. – Что-то я дерганый нынче. Наверное, вправду не выспался. Чего нас Ольга-то звала?
– Вот сам от нее и узнаешь, – отвернулась Малуша, Любаву под локоток взяла, в сторонку ее отвела, и о чем-то они зашептались.
Остался я один на ступеньках терема, и все в толк взять не мог – за что же отец на меня так окрысился? Ему-то я чего плохого сделал? Ведь все, что мог, сделал, чтобы из полона его вызволить, чтоб из Любича на волю его отпустили, а он…
– Нет, – сказал я себе. – Не дело на родителя обижаться. Вот домой вернусь, поговорю с ним. Попробую объяснить, почему все так вышло. Он поймет…
– …но он же обещал, что и пальцем до нее не дотронется, – донесся до меня шепот Малуши.
– А ты и поверила? – Любава сестренку за плечи обняла. – Ну, ладно. Ладно. Не кручинься ты так. Не может мужик мимо колодца пройти, чтобы воды не испить. А нам, бабам, это понимать нужно, и терпеть, и уметь прощать.
– Сама-то ты не больно Добрына простила, когда…
– А не простила бы, – улыбнулась печально Любава, – разве мы сейчас жили бы вместе?
– Что это вы там про меня шушукаетесь? – не стерпел я, встрял.
– То наши дела, – огрызнулась сестренка.
А Любава на меня с прищуром взглянула да руки в бока уперла:
– С каких это пор ты до бабьих дел охоч стал?
– А я чего?.. – пожал я плечами. – Набросились вдвоем на одного.
Тут из терема лекари вышли, братья Густав и Теофил. После смерти Соломона княгиня к себе наших знахарей не подпускала. Через послов фряжских себе христианских лекарей выпросила. Хорошую мзду посулила Ольга, вот и приехали в Киев братья. Хвастались, что в самом Риме-городе они науку врачевания постигали, а Папа Римский их лично на лекарский труд благословил.
Какими они были в своем деле мастерами, об этом, кроме княгини, не знал никто. Святослав, как по допущению Соломонову, лихоманкой доветренной отнедужил, так и не болел больше, и только Ольга к их помощи иногда прибегала. Братьям она одну из башен града под жилье определила, там они себе что-то вроде кузни организовали, то жгли что-то, то выпаривали, вонища такая порой оттуда неслась, что аж с души воротило, а они ничего, знать привычные.
Я как-то к ним сунулся. Дескать, интересно мне посмотреть, как иноземные ведуны снадобья готовят, да заодно в языках фряжском да латинском поднатореть. Так они меня вежливо, обходительно, но настойчиво из башни выперли. Только и успел я разглядеть горн маленький, сосуды медные да ступки каменные, а еще к потолку был подвешен зверь диковинный, зубатый и на вид жуткий. Больше рассмотреть ничего не успел, дверь они перед носом моим притворили. Был бы помоложе чуток, то я бы все одно на своем настоял и в послухи к ним напросился бы, а в ту пору мне недосуг было, в дальний путь отправлялся, посольство в Царь-город собирать.