Боярин
Шрифт:
Светлейший князь задумчиво смотрит на меня, теребя в руках ботинок. Несколько раз вжикает молнией, удивленно хмыкает, зачем-то нюхает внутренности обувки и, сморщив нос, отбрасывает его к моим ногам. А чего он хотел? Я же почти сутки не разувался.
— Чую я, плут ты, Дмитрий. Однако чем-то приглянулся ты мне. Потому, ежели все равно идти тебе некуда, будешь пока при мне, а там посмотрим. Алексашка, вели завтрак подавать!
После обильного завтрака, на котором я даже не пригубил вина, выхожу
— Это чья ж такая карета? — вырывается у меня вслух.
— Чей же ей быть, ежели не Светлейшего Князя? — удивляется моей глупости Федор.
Смотрю на стоящие рядом с каретой сани, в которых вчера ехал вместе с Петром Александровичем, перевожу взгляд на князя. Тот, заметив, смеется.
— Отчего ж я в этот гроб с окошком полезу, когда на улице благодать такая? — вопросом отвечает он на мое недоумение.
За распахнутыми воротами видно множество груженых саней, меж которыми снуют солдаты.
К моей радости, Петр Александрович распоряжается нам с Алексашкой ехать в санях, а сам, мотивируя тем, что ночью воры не дали ему выспаться, скрывается в карете.
Алексашка садится на место кучера, я пристраиваюсь рядом. Теперь-то я расспрошу его подробнее о реалиях сего времени.
Выезжаем первыми. За нами шесть лошадей, запряженные попарно, легко тащат массивную карету. Следом трогается обоз. Среди саней попадаются крытые. Вероятно, боярские. А может, с каким ценным грузом. Но карет больше нет.
Оглядываюсь на двор, из которого выехали. Довольно высокий частокол скрыл от глаз внутренние постройки. Виден только второй этаж здания, в котором провели ночь. Издали у него довольно мрачный вид — посеревшие от времени бревна венцов, маленькие мутные окошки. Чуть правее, на холме видна небольшая деревенька не более чем в десяток дворов. И полное отсутствие каких либо признаков цивилизации — ни столбов с проводами, ни антенн на крышах. А крыши-то соломенные. Только крыша в постоялом дворе крыта то ли какими-то досочками, то ли серой черепицей — с такого расстояния уже не разобрать.
И так, с чего бы мне начать расспрашивать Алексашку? Надо бы еще определиться, как мне к нему обращаться. Запросто, как к равному? Или снисходительно, как, хоть и к чужому, но к слуге? А для этого необходимо сперва определиться со своим статусом. М-да, задачка, однако.
В конце концов, решаю пока держаться с денщиком князя нейтрально и начинаю беседу.
— Александр, ты, надеюсь, не забыл о своем обещании просвятить меня насчет реалий сего бренного мира?
Тот явно был глубоко погружен в свои мысли, поэтому некоторое время тупо смотрит на меня, не понимая, что от него требуется.
— Ты же знаешь теперь, что вся моя жизнь прошла за монастырскими стенами, — напоминаю свою историю.
— Ну? — кивнув, вопрошает Алексашка, все еще не понимая, что я от него хочу.
— Ну и в итоге я абсолютно ничего не знаю о мирской жизни. Понимаешь? Аб-со-лют-но.
— Ну, дык понимаю. Чего ж я, — Алексашка взмахивает вожжами так, что те бьют по бокам лошадей. Сани ускоряют ход. — Чему ж я-то тебя, Дмитрий, научить-то могу?
— Просто расскажи о том, что я спрошу. Вот, например, какой нынче год на дворе?
— Да што ж вас там, в монастыре этом странном, вообще в неведении обо всем держали?
— Иноки храма науки часов не наблюдают, времени не знают, ибо живут вне времени, отдавая всего себя служению храму и преумножая познания своими трудами, — оттарабаниваю взбредшую в голову белиберду, словно заученную заповедь. И уже нормальным голосом повторяю вопрос: — Дак какой год-то?
— Семь тысяч двести седьмой год ныне, Дмитрий, — наконец просвещает меня Алексашка, продолжая качать головой, выражая удивление такой моей неосведомленности.
Услышав названную цифру, слегка теряюсь. Это что за год такой? Я куда попал? В будущее что ли?
— От Рождества Христова? — пытаюсь уточнить конкретнее.
— Чего это вдруг? — удивляется собеседник. — Мы ж не Европы какие-нибудь. От Сотворения Мира знамо.
— Ясно, — вздыхаю облегченно. Как это я сам не сообразил, что это то еще старое летоисчисление, кажется, византийское. Жаль не знаю, сколько лет разницы между этими летоисчислениями. Тысяч пять или шесть… Та-ак, новое летоисчисление на Руси ввел Петр Первый. Значит его еще нет, или он еще до этого не додумался. Кстати, кто сейчас на троне?
— Еще один важный вопрос, Александр. Поведай темному монаху, кто сейчас сидит на российском престоле? — озвучиваю вопрос и настороженно слежу за реакцией возницы.
Однако тот лишь сокрушенно качает головой, видать, смирился с моей дремучестью, и отвечает:
— Уже год как на престол взошла юная Ольга Федоровна Годунова.
Фигасе! Это какая-такая Ольга Федоровна, да еще Годунова? Как бы плохо я ни знал историю, но никакой Ольги Федоровны быть не должно. Тем более — Годуновой. Не ну, быть-то она могла и быть, но только не на престоле. Не было у нас такой царицы. Годунов Борис был. Потом, кажется, началась череда каких-то лже-Дмитриев. Так, надо прояснить обстановку.
— Будучи иноком, — говорю, как бы между прочим, — слышал о неком царе Борисе Годунове. Он, вроде бы, после Ивана Грозного царствовал. Или ошибаюсь?
— Ошибаешься, инок…
— Не смей называть меня иноком! — решаю определить кое-какие позиции, слегка наехав на Алексашку. — Я уже давно не инок. Ректором-настоятелем мне жалован чин старшего научного сотрудника, что соответствует дворянскому званию!
— Ды, это, — мужик явно растерялся, соображая как среагировать на неожиданный наезд.