Боярщина
Шрифт:
– Позвольте мне сесть около вас, - сказал тот, садясь на кровать.
– Дайте мне письмо! Здоров ли Валер? Дайте поскорее.
– Хорошо, хорошо, - отвечал Сапега, - только вы прежде скажите мне, за что вы его так любите?
– Граф!
– воскликнула уже со слезами бедная женщина.
– Вы терзаете меня, вы злой человек, я не хочу с вами говорить.
– Нет, Анна Павловна, я должен с вами говорить, - произнес с твердостью Сапега, уже овладевши собою.
– Покажите мне письмо Валера.
– Покажу, но прежде позвольте мне сказать
– Я благодарна вам.
– Нет, и этого нет: вы только опасаетесь и почти ненавидите меня. Вы не понимаете, чего мне стоило покровительство вашему любимцу, когда я сам в вас влюблен. Поставьте себя хоть на минуту в мое положение.
– Граф!..
– Дайте мне договорить: я целые полгода скрывал себя, я обрек себя на полное самоотвержение. Любя вас, я покровительствовал вашей любви к другому человеку, потому что думал, что в этой любви ваше счастье.
– Я буду вам вечно признательна, граф, - покажите мне письмо.
– Еще два слова: я думал, что если она и не любит меня, то по крайней мере благословит когда-нибудь мою память, но бог не дал мне и этого: я не сделал вас счастливою, я обманулся, как обманулись и вы. В этой любви ваша погибель, если только вы сами не будете благоразумны.
– Граф, выйдите вон!
– сказала Анна Павловна с какой-то несвойственной твердостью.
– Вы нарочно сюда пришли, выйдите, иначе я закричу, вы обманываете меня, вы не получили письма.
– Извольте, я уйду, но только я получил письмо, - отвечал хладнокровно Сапега и встал.
– Постойте!
– вскричала Анна Павловна, останавливая его рукою. Покажите мне письмо, бога ради, покажите!
– Поцелуйте меня за это, так и покажу, - проговорил Сапега как бы с отеческою улыбкою.
– Извольте, я буду целовать, сколько хотите, - отвечала Анна Павловна и сама, обняв его шею руками, начала торопливо целовать.
У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию, целовал ее шею, глаза... Анна Павловна поняла опасность своего положения. Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.
– Помогите!
– вскрикнула бедная женщина.
– Не кричите или вы погибли, - начал шепотом Сапега.
– Я вас оставлю одну, на нищету, на позор, забуду мою любовь и предам вас мужу. Любовник ваш умер, вот известие о его смерти, - прибавил он и выбросил из кармана особо присланное письмо поверенного, извещавшее о смерти Эльчанинова. Все забывшая, Анна Павловна схватила его, развернула, и при этом выпали кольцо и волосы Эльчанинова. Прочитав первые же строки, бедная женщина что-то приостановилась. Граф с невольным удивлением взглянул ей в лицо, на котором как бы мгновенно изгладилось всякое присутствие мысли и чувства: ни горя, ни испуга, ни удивления - ничего не было видно в ее чертах; глаза ее, взглянув на икону, неподвижно остановились,
– Анна Павловна, что с вами?
– спросил Сапега, взяв ее за руку.
Ответа не было.
– Господи! Что с вами? Анна Павловна, придите в себя, перекреститесь! продолжал он испуганным тоном, поднимая ее руку и складывая пальцы в крест.
– Дайте мне письмо, дайте, - проговорила больная каким-то странным голосом.
– Письмо у вас, но вы ему не верьте, это все ложь. Эльчанинов жив, он только изменил вам, но я заставлю его силой полюбить вас, если вы этого хотите! Но только теперь, бога ради, прилягте, успокойтесь, - говорил окончательно растерявшийся старик, взяв Анну Павловну за плечи и стараясь уложить ее.
– Прочь!
– закричала она раздирающим голосом, сильно толкнув Сапегу в грудь.
– Мне душно! Жарко!
– кричала она. Граф тут только догадался, что Анна Павловна помешалась.
– Душно! Жарко!
– продолжала она кричать, метаясь по кровати.
– Ох, душно!
Граф дрожал всем телом, ужас, совесть и жалость почти обезумели его самого. Он выбежал из комнаты, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но вместо того прошел в свой кабинет и в изнеможении упал на диван. Ему все еще слышалось, как несчастная кричала: "Душно! Жарко!" Сапега зажал себе уши. Прошло несколько минут, в продолжение которых криков не было слышно.
– Она умерла!
– проговорил он и, вскочивши с дивана, что есть силы начал звонить в колокольчик; вбежал полусонный камердинер.
– Вели... беги... постой... Я слышал в комнате Анны Павловны крик, поди, попроси Савелия Никандрыча сюда. Нет, - говорил Сапега, но в это время снова раздался крик, и он опять упал на диван и зажал уши. Ничего не понимавший камердинер не трогался с места.
– Пошли, говорят тебе, Савелия Никандрыча, - произнес взбешенным голосом граф.
Камердинер вышел и скоро возвратился со свечою.
– Савелий Никандрыч у Анны Павловны, - проговорил он.
– Что с ней, что она?
– спросил дрожащим голосом Сапега.
– Не могу доложить, ваше сиятельство, должно быть, хуже, Савелий Никандрыч укладывают их в постель.
Крики снова раздались.
– Господи, сохрани ее!
– воскликнул граф.
– Послушай, теперь можно ехать.
– Куда, ваше сиятельство?
– В Петербург; вели приготовлять лошадей, я сейчас еду в Петербург.
Камердинер стоял в недоумении.
– Сейчас еду, - повторил граф, - вы приедете после. Вели готовить лошадей.
Камердинер вышел.
Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.
– Вам угодно переодеться?
– спросил тот.