Боярыня Морозова
Шрифт:
«Увы мне, мати моя, не сотворих ничтоже дела иноческого… – писала страдалица в неведомые края, но с твердой надеждой, что письмо ее дойдет. – Како убо* возмогу ныне поклоны земные полагати? Ох, люте мне, грешнице! День смертный приближается, аз, унылая, в лености пребываю! И ты, радость моя, вместо поклонов земных благослови мне Павловы юзы** Христа ради поносити. Да еще аще*** волиши, благослови мне масла кравия, и млека, и сыр, и яиц воздержатися, да не праздно мое иночество будет и день смертный да не похитит мя неготову. Едина же точию повели ми постное масло ясти».
Не о свободе пеклась боярыня-инокиня, о
Царевич Федор
День был теплый. Алексей Михайлович с царевичем Федором, с царевнами гуляли по Серебряной плотине. Здесь, при впадении речки Серебрянки в пруд, Алексей Михайлович поставил мельницу, прозванную Серебрихой.
Артамон Сергеевич – комнатный человек государя, свой. Стража пустила его на плотину не спрашивая, не останавливая. Царь обрадовался другу, но приложил палец к губам: что-то затевалось таинственное.
Царевич Федор стоял у звонницы с семью мал мала колоколами и смотрел на башенку, венчавшую мельницу, на часы. Царевны и с ними шестилетний царевич Иван, сойдя по деревянным ступеням плотины к воде, тоже замерли.
«Все потомство Марии Ильиничны. Ублажает, что ли? – подумалось Артамону Сергеевичу. – Евдокия и Марфа как батюшка в юности. Станом тонкие, белолики без белил, румяны без румян. И сурьма им не надобна. Брови-соболи бабушкины, Евдокии Лукьяновны. А уж груди прут, того гляди ферязи полопаются. Евдокии уж двадцать два – почитает себя старой девой. Марфе двадцать. О погодках, о Софье да о Екатерине, сразу-то и не скажешь, что сестры. Софье пятнадцать, а уж бабища. Плечи жирные, груди расплылись. Лицом вроде бы и ничего, да лоб здоровенный, губы тонкие. Глаза вот хороши, но смотрит беспощадно, во все твое недоброе впивается. Другое дело Екатерина – свет и радость. Да и Мария с Феодосией, подросточки, одной двенадцать, другой десять, – милые создания. А судьба для всех одна – в Тереме век коротать… Да что же за таинственность такая?» – не мог понять Артамон Сергеевич.
Но тут стрелка на часах всколебнулась, шагнула в зенит. Царевич Федор дернул веревочки, колокола рассыпали звоны, вода в пруду зазмеилась, и – чудо! В воздух стали высигивать рыбы. Иные, разогнавшись, въезжали на нижнюю мокрую ступеньку. И у всех этих рыб на жабрах сверкали сережки. С жемчужинами, с янтарем, с рубинами…
Царевны окликали своих любимиц по именам, давали корм чуть ли не из рук – рыбешек, какие-то котлетки.
Маленький Иван топотал ногами, орал что-то восторженное. Он отпугивал рыб, его отвели наверх, на плотину. Царевич расплакался, распустил сопли. Но тут слуги принесли корыто со стерлядями. Царевич кинулся хватать рыб, стараясь вытянуть и прижать к себе. Артамон Сергеевич подошел, взял Ивана за нос, шмякнул царские сопли наземь. Мальчик яростно замотал головой, засопел и пустил две новые – коротенькие, до нижней губы.
Алексей Михайлович поманил Артамона Сергеевича к себе.
– Из Нижнего пишут?
– Пишут, государь. Все слава богу! Гарей больше не было.
– Ладно, – кивнул царь. – О прочем после. Слышь, как Федор-то вызванивает?
Звоны царевич строил печальные, вечерние, но проходился поверх густым самым тоненьким колокольчиком. Было слышно – смеется. Смеется, да и только.
Царевны стали подходить к корыту, брали стерлядей, с помощью слуг прикалывали к жабрам жемчужинки и пускали в пруд. Царевич Иван тоже получил стерлядь. Прижал к груди, дотащил до первой ступени. Ему говорили «пускай», а он держал. Вдруг рыба хватила своего мучителя хвостом по носу, освободилась и уплыла. Царевич моргал глазами, не мог сообразить, расплакаться ли ему или засмеяться. Все засмеялись, и он засмеялся.
К отцу подошел Федор. Алексей Михайлович нагнулся, поцеловал отрока в обе щеки.
– Какие звоны-то у тебя душевные!
– В государя Федора Ивановича, в прадедушку, – польстил Артамон Сергеевич. – Говорят, знатно звонил.
Федор поднял на Матвеева глаза, посмотрел долго.
– А еще говорят: прадедушка был блаженненьким.
Артамон Сергеевич поклонился отроку.
– Я про звоны, ваше высочество.
– Батюшка, – обратился Федор к отцу, – дозволь пойти к меньшому дядьке, к Ивану Богдановичу. Он сказывал: князь Федор Федорович пушку из Оружейной палаты для стольников моих привез. Поеду, погляжу.
– Стрелять-то где будете?
– В Серебряном бору, через речку. Поставим потешный город, и по городу.
– Сегодня не успеешь.
– Сегодня прикажу, завтра – построят. Послезавтра будем тешиться.
Авдотья Григорьевна за ужином рассказывала дворцовые новости. Один карла сунул голову в железную решетку, а назад – никак. Тут великая государыня Наталья Кирилловна взялась белыми ручками за железные пруты да и разогнула.
– Значит, и Петр вырастет богатырем! – обрадовался Артамон Сергеевич. – Мария Ильинична девок нарожала – все кровь с молоком, а царевичи здоровьем никудышные.
И вспомнил долгий взгляд Федора.
– А ведь не любит он меня.
– Кто? – не поняла Авдотья Григорьевна.
– Федор. Нужно ему подарком угодить.
После ужина сел обычно почитать книгу, «Титулярник» Спафариев, и прикорнул. Вздрогнул, отер слюнку с бороды, улыбнулся.
– День был долгим.
Лег спать и увидел перед собою щуку – в сережках. Хотел проснуться: рыбу вроде бы видеть к болезни, а вместо щуки – царевна Софья.
«Почему Софья?» – озадачился во сне Артамон Сергеевич и больше уж ничего не видел.
В тюрьме
У боярыни Морозовой, у инокини тайной, объявился среди стражей сострадалец, стрелецкий полковник Калина Иванович. Однажды полковник шепнул боярыне:
– Подруга твоя, Мария Герасимовна, в тюрьме Стрелецкого приказа сидела, а теперь у крутицкого митрополита Павла в подвалах.
– Давно ли?! – ахнула боярыня.
– С весны. В апреле привезли. Священники силой персты ей в щепоть складывали, силой крестили. А она им свое: «Несть се крестовое знамение, но печать Антихристова».
– Слава богу, устыдила.
– Какое там устыдила! Смеялись: «Двумя перстами, какие ты слагаешь, показуя крест свой, младенцы калом себя мажут!» Вот как ответствовали.
– Господи! Господи!
– Стыдно мне за батюшек, – поклонился боярыне доброхот ее. – Чем облегчить участь твою, госпожа?
– Нижайше молю тебя! Живет в моих селах весьма престарелый священник. Жаль старости его. Приведи ко мне. Я хоть и сама ныне убога, но все богаче его. Дам ему, что имею на пропитание.
– А где же сыскать батьку? – удивился просьбе полковник. – Будешь рыскать из села в село, самого схватят.